Иван Калита

Новоиспеченная великая княгиня, не привыкшая к столь многочисленному и блистательному обществу, заметно смущалась, но держала себя так мило и приветливо, что не производила впечатление неловкости или неестественности. Иван Данилович щурился от удовольствия, ловя восхищенные взгляды, которые гости то и дело бросали на Ульяну.

Все было чинно, пристойно и довольно скучно: князья, по очереди вставая с полными чарами в руках, произносили традиционные здравицы в честь молодых. Приунывших было гостей развеселил Иван Друцкий, который, многозначительно поглядывая на княгиню, рассказал о том, как недавно в Литовской земле одна женщина родила разом двенадцать детей. Над столом встал густой, преувеличенно оживленный гогот:

— Ого! Вот это да!

— Видать, справный ей муж попался! Дело свое ведает, хо-хо!

— И что же, та жена жива-здорова пребывает? — смущенно улыбаясь, поинтересовалась Ульяна.

— Здорова! Дети, правда, перемерли, один токмо остался, а так все благополучно сошло!

Шутку князя оценили по достоинству: сообщенные им подробности вызвали новый взрыв хохота.

— Скажи, Федоре Данилыч, — поблескивая влажными, отливающими черным бархатом глазами, обратился слегка захмелевший Иван Данилович к новому новгородскому посаднику, с которым впервые познакомился лишь здесь, на свадьбе, — а не наскучила еще вам, новогородцам, ваша хваленая вольность? А то, как погляжу, совсем у вас через нее народ разбаловался: посадников ставит по своему разуменью, дворы да села вятших людей грабит безвирно. Разве сие порядок? Моим на Москве такое и в голову не взбредет. Что бы вам не жить, как всем, под полновластным князем? Может, оно покойнее бы было?

Подняв на князя синие, подернувшиеся теплым туманом глаза, посадник Федор позволил себе снисходительно улыбнуться.

— А вот ты спроси любого новогородца — хоть того, кого ограбили, хоть того, кто грабил, — желал бы он поступиться нашей вольностью ради твоего покою? Днем с огнем будешь искать, а такого не сыщешь! Поелику вольность такая вещь, что кто единожды ее вкусил, тому она уже пуще живота и смерти будет. А черный люд мятется и в иных местах, эта беда еще никого не миновала.

На нижней стороне стола, занятой боярами, настроение царило далеко не радостное: даже на свадьбе своего князя вотчинники не могли удержаться от разговоров о самом насущном — недавнем неурожае и последовавшем за ним, как тень, голоде.

— Не ведаешь, Игнатче, почто в народе летошнюю рожь рослой окрестили? Она же, почитай, и вовсе не уродилась!

— Это она, братец ты мой, на полях не уродилась, а на торгу она знаешь как вымахала — смерду со своею мошною и не дотянуться!

— То-то тебе, сосед, прибыток! У тебя ведь, знаю, амбары еще с прошлого года полнехоньки. Чай, по серебряной гривне с меры берешь? Али уж по золотой?

— Кто это там о делах в такой день толкует?! — с неудовольствием громыхнул сильно захмелевший Федор Бяконт, до ушей которого долетел обрывок этого разговора. — За сии непотребные беседы — виру: три лишних чары пить без роздыху!

— Не слишком ли будет? — с тонкой улыбкой усомнился сидевший рядом Чет: достойный мурза теперь жил на Москве; он крестился, строил на свои средства монастырь и звался уже не Чет, а боярин Захария Махмутович.

— Ничего! — махнул рукой Бяконт, набив рот куском жареного лебедя. — Пущай учатся веселиться! А то окромя гривен да мер ничего и ведать не желают!

Лишь Семен не разделял общего веселья. Он сидел с сумрачным видом, непрерывно хмурился и едва пригублял из своей татарской чаши, а когда стали пить за здоровье молодых, вдруг резко поднялся и вышел. Иван Данилович сделал вид, что ничего не заметил; когда же новобрачным настало время удалиться в опочивальню, князь тихонько шепнул жене: «Ступай, я скоро», а сам поднялся в светлицу старшего сына. Не зажигая огня, княжич стоял у открытого окна и, сложив руки на груди, смотрел на ярко освещенный двор, где княжьи дворовые и ратники шумно праздновали свадьбу своего господина.

— Что, сынок, несладко тебе на отцовом пиру? — скорее с участием, чем с попреком, спросил Иван Данилович, плотно затворив за собой дверь.

— Скоро же ты позабыл мать! — не оборачиваясь, зло и желчно проговорил Семен, и отцовское сердце содрогнулось от того, сколько обиды и страдания слышалось в его голосе. — Добро еще, что совести достало хоть год выждать для приличия. Что, крепко на молоденькую потягло?

— Замолчи, щенок! Как ты смеешь судить меня! — в гневе крикнул великий князь, топнув ногой, но, вспомнив, что пришел сюда вовсе не для того, чтобы браниться, постарался взять себя в руки.

— Стало быть, Семене, ты желал бы, дабы я до конца моих дней жил яко чернец, оплакивая почившую свою супругу, — спокойно начал он. — Что ж, добро. Но подумай: того ли она хотела для нас? Радостно ли было бы ей глядеть с небес на то, как мы денно и нощно скорбим вместо того, чтобы с пользой и утехой проводить время, отпущенное нам до встречи с нею в лучшем мире? Нет, не скорби и слез, но радости и счастья желала нам твоя матушка; оттого и просила меня на смертном одре не оставаться бобылем.