Иван Калита

Глядя на Семена и Ивана, Иван Данилович не переставал удивляться. До чего же непохожи друг на друга оба княжича, хотя их и выносило одно чрево! В старших сыновьях его естество словно раздвоилось. К Семену у отца особое отношение. Он — его первенец и преемник, а потому с ним связаны и главные надежды. О таких, как Семен, говорят: себе на уме. Молчаливый, немного диковатый, с пронзительно глядящими исподлобья черными глазами, он в полной мере унаследовал крепкую отцовскую хватку и настойчивую волю, умение добиваться желаемого, при этом не всегда разбираясь в средствах. Но есть в его норове и черты, которые не на шутку беспокоят отца: желая всегда и во всем поставить на своем, Семен не терпит никаких возражений, любое противодействие приводит его в исступление. А своей заносчивостью может подчас обидеть даже самых близких. Когда-нибудь все это может сослужить ему худую службу будущий правитель должен уметь владеть собой, обуздывать и, если нужно, скрывать свои чувства, подчинять их трезвому и холодному расчету. Впрочем, к отцу Семен с самого раннего детства питал искреннее и глубокое почтение и никогда не переступал в обращении с ним границы дозволенного.

В противоположность Семену, Ивану досталась созерцательная часть отцовой души. Наделенный приятными, мягкими чертами лица, делавшими его похожим на красную девицу, он и в характере своем имел нечто девичье, с ранних лет предпочитая шумным детским забавам тишину и покой светлицы, где он упоенно перелистывал страницы древних харатей или твердил слова молитв.

Гостей из Москвы, по устоявшемуся уже обычаю, поселили неподалеку от дворца Узбека. Вместе с традиционными (хотя и более роскошными, чем всегда) дарами Иван Данилович загодя передал в ханскую канцелярию бумагу, привезенную Зерном из Литвы, чтобы ее успели перевести и ознакомить с ней великого владыку. В ожидании аудиенции московский князь наставлял сыновей в том, как следует себя держать перед Узбеком и другими важными сановниками, показывал им ордынскую столицу, знакомил с богатейшими из торговавших здесь русских купцов. Наконец настал день, когда их позвали к хану. Войдя в сопровождении затаивших дыхание княжичей в хорошо знакомую ему приемную палату, Иван Данилович по обычаю опустился на одно колено, почтительно склонив голову, и лишь затем поднял глаза на ордынского владыку. Узбек, одетый в голубой халат из китайского шелка и шапку из пятнистого енисейского соболя, восседал на позолоченном троне, верх которого был увенчан густой россыпью драгоценных камней. За спиной Узбека возвышался девятихвостый стяг — боевое знамя Чингисхана. По обе стороны от трона замерли воины с круглыми щитами и копьями, к древкам которых были привязаны конские хвосты. Вокруг трона безмолвно толпились придворные. Хан развлекался, дразня сидевшего на его левой руке любимого сокола. Гордая птица негодующе хлопала крыльями, яростно распахивала клюв. Время от времени Узбек брал из рук слуги пиалу с кумысом, отхлебывал раз-другой и, вытерев губы рукавом халата, с довольной улыбкой снова принимался за сокола. Поглощенный этим занятием, он, казалось, не обратил на вошедших никакого внимания. Ивана Даниловича, хорошо знакомого со здешними порядками, это не смутило. После обычных приветствий и пожеланий здоровья и благополучия он, указав широким жестом на княжичей, представил их хану,

— Более верных слуг тебе не сыскать, — в голосе великого князя звучала неподдельная отцовская гордость.

Узбек отвел взгляд от сокола и испытующе оглядел почтительно склонившихся юношей; видимо, оставшись доволен, он милостиво кивнул. Но полное благообразное лицо хана тут же омрачилось: Узбек вспомнил о неприятном, но чрезвычайно важном деле, в котором ему предстояло разобраться. Задав несколько вопросов вежливости, хан, как и предполагал Иван Данилович, завел речь о злополучном письме.

— Нам и прежде было ведомо, что, даже получив твое милосердное прощение, князь Александр Михайлович не токмо не оставил своих мятежных замыслов, но еще более укрепился в оных, — начал издалека великий князь. — А подбивают его на то иноземцы, коими он окружил себя еще в изгнании. Зловредные те латыняне неустанно сулят ему подмогу из Литвы, ежели он осмелится выступить супротив твоей милости...

— Что же ты раньше молчал, если знал? — довольно резко перебил его Узбек

— Чем бы я смог подтвердить свои слова? Это походило бы на клевету... Токмо сейчас, когда мы перехватили литовского гонца...

— Но зачем князю Гедимину поддерживать твоих врагов? Ведь он, кажется, твой свояк, — проницательный взгляд Узбека, казалось, пытался проникнуть в самые потаенные уголки души московского князя. Иван Данилович, не отведя глаз, спокойно выдержал этот взгляд; на его хранившем самое благостное выражение лице не дрогнул ни один мускул.