Иван Калита

Немчин Дуск, поступивший на службу к тверскому князю в Литве, ехал обочь, говорил что-то, ломая русскую речь… Не думалось. Александр кивал, не слушая. Во Пскове ждали его жена и маленький сын, ждали псковичи, считавшие его и о сю пору великим князем. Большой, добродушный, подъехал Андрей Кобыла. Чуть покося на немчина, вопросил:

- Ночуем, княже, али успевать до вечера? Тогда и подторопить мочно!

Александр подумал, набрал воздуху в грудь, терпкого осеннего воздуха, с ароматом вянущих трав и сжатого хлеба, с чуть слышным запахом сырости и чего-то ещё, возвещающего близкие холода и зимние, обжигающие ветра. Легко вымолвил:

- А, подторопи!

И тут понял вдруг, что счастье - вот оно! Не думая ни о чём и не спеша никуда даже, ехать полем, в родной стороне, следя золотое низящееся солнце, и думать о доме, о семье, о любимой, что ждёт впереди… Думать и не спешить, и не медлить, а просто ехать вот так, опустив повода… И ещё понял, что не остановить ему ни дороги, ни солнца, ни счастья, - всё проходит, и надо всё равно торопить вперёд!

Он повернул красивую голову, прищурясь, озрел свой вьющийся среди полей обоз, и конную дружину, и бояр, далеко видных по платью среди простых кметей, и повторил, кивая:

- Подторопи! Возы пущай идут ходом, а мы - на рысях!

Псков показался совсем ввечеру, при последних лучах заходящего солнца, косо обрезавшего и облившего прощальным золотом верхи городских башен, главы Троицкого собора и, кое-где, крутые кровли посадских теремов. А затем последний раскалённый краешек дневного светила исчез, и лишь алая тучка на ясном и светлом небе долго-долго горела над медленно погружающимся во тьму городом, словно опрокинутым в воды Великой, где повторялись и прясла стен, и костры, и соборы, и даже алая тучка на светлом окоёме вечерней зари.

Александр шагом спустился с берега меж хором и клетей Завеличья, остановился у перевоза. Оттуда, с той стороны, спешили лодьи. Смолисто вспыхивали факелы, и чёрные на светлой воде лодки казались движущимися огоньками. Ударил колокол в Кроме, раз, другой, словно ещё раздумывая, и тотчас залились весёлым перезвоном малые подголоски, а следом отозвались тяжёлые била на городской стене. Сквозь прорезные сквозистые верха псковских звонниц было видно отсюда на всё ещё ясном небе, как колышут взад-вперёд, не в лад отстающим ударам, чёрные тела колоколов.

Подъезжали бояре. Рядом с ним остановились Акинфичи, Иван с Фёдором и их двоюродник, Александр; подъехал Игнатий Бороздин, сын покойного тверского воеводы, принятые немчины, Дуск с Долом, княжеский дьяк, казначей и прочие. Его уже встречали, уже обступили с поклонами и радостным гомоном, уже спешивались бояре, и чёрные смолёные лодьи уже подходили к пристани. Оттуда махали руками, подымали факелы. Князя встречали псковский посадник с вятшими, купцы, посадская старшина - все знакомые, все радостные. И - словно не было похода низовских ратей, проклятия, бегства в Литву - «Князь, князь-батюшка!»

И Александр смеялся, отвечал, здоровался со всеми, двух-трёх обнял и расцеловал, и уже расступались, и уже стелили алое сукно по берегу до второй лодьи, с которой - в светлых потемнях не сразу узнанная - соступила на берег жонка, замотанная в широкий убрус, в высоком очелье, и едва не споткнулась, заспешив. Князь узнал, подбежал, поднял на руки. В пляшущем свете факелов бережно понёс свою княгиню назад, в лодью. А колокола с той стороны продолжали и продолжали бить радостным красным звоном, и весь берег, уже совсем потемневший, был теперь усеян огоньками факелов столпившихся у причалов и под стенами Крома горожан, что вышли встречать опального тверского, а теперь своего, плесковского, кормленого князя.

Глава 15

Сидели в большой палате Довмонтова города[16], под янтарными, в обхват, балками тёсаного потолка, за широким резным столом, покрытым камчатою тканою скатертью, за чашами с мёдом, квасом и иноземным красным вином. По стенам покоя тянулись опушённые лавки, стояли дубовые лари, ярко расписанные травами и обитые узорным железом, в коих хранились грамоты Пскова: договоры с князьями и гостями иноземными, купчие и дарственные на землю, домы и добро простых и нарочитых плесковичей, противни посланий архиепископских о делах градских и прочая, и прочая. Самые важные из грамот - вечевые решения и митрополичьи послания - находились в ларе собора святой Троицы, в самом Кроме.