Иван Калита

- Ты лукавый, князь! - сказал Узбек и вновь покачал головой, как бы в раздумье. - Не знаю, стоит ли брать твоё серебро, быть может, лучше взять твою голову, а, князь?

- Моя голова в твоей воле, царь! - отмолвил Калита, помолчав. - Только без меня ты и серебра не соберёшь на Руси! Вернее меня нету у тебя слуг!

И - строго поглядел. И сейчас, в миг этот, был и вправду самым верным слугою Узбека. Только на миг. И хан опустил глаза, вздохнул, вымолвил нехотя:

- Знаю, князь! Испытать тебя захотел. Прости…

И вновь вскинулся на подушках, почти прокричав:

- Меня все обманывают! Льстят и лгут! Никто не говорит правды! Я казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!

Узбек раздул ноздри, вновь яростно вперил очи в Ивана:

- Вот, я взял сына ворога твоего, Нариманта Гедиминова! Что велишь делать с ним? Ты! Русский князь!

- Знаю, царь. Сам хотел прошать тебя: выкупить Нариманта, ежели примет святое крещение.

- Почто хочешь так? - удивился Узбек.

- Наша вера, государь, - возразил Калита серьёзно и устало, - велит любить даже ворогов своих! Выкупая Нариманта, творю угодное богу.

Узбек поглядел чуть подозрительно. Протянул не то с угрозою, не то удивлённо:

- Смотри!

В этот миг Калита верил, свято верил, что только затем и выкупает Гедиминова сына, чтобы, окрестив его, сотворить милостыню господню.

Узбек склонил голову, вновь постарел и померк, долго молчал, думал. Наконец поднял глаза, что-то решив про себя окончательно. Сказал устало:

- Ладно. Бери всё великое княжение! - И добавил хмуро, словно бы спохватясь: - Дани задержишь - отберу.

Глава 25

Назад он ехал опустошённый. Хмуро подсчитывал протори и издержки ордынские. От подсчётов кружилась голова. Обросшие шерстью, отощавшие в пути, кони то и дело сбивались, дёргали не в лад. Возок колыхало и било. Был март, и мокрый снег начинал налипать на полозья саней и проваливать под конским копытом. Он уже обогнал обозы, оставил тащиться назади, скакал в мале дружине: скорей, скорей, скорей! Что-то неясное гнало и торопило его воротить в Москву не стряпая. Странно, о жене он почти не думал тогда. Разбираясь сам в себе, находил одну причину для беспокойства - потраченное в Орде серебро, возместить коее было нечем и неоткуда. Ярлык при нём, во Владимир он пошлёт своих бояр тотчас же, после того как Алабуга, посланный ханом, возведёт его на стол. Но обирать владимирцев так, как он обобрал ростовчан, нельзя. Круг замыкался опять, и вновь всё приходило к тому, что взять неоткуда и не с кого… Только с Новгорода! А значит, надо требовать с них серебра закамского! Ежели бы не селетошний пожар московский! Всё ить и рубили и созидали наново. Сколь погорело добра! Обилия, мехов, портна, узорочья - о сю пору не сочесть!

Напоенные солнцем, ещё оснеженные, ещё дремлющие, но уже весенние, стояли боры, и синие тени от тонких, смугло-розовых, палевых и бумажно-белых, берёзок узорно чертили тяжёлый, потерявший пушистую ласковость, оседающий на припёках снег.

Об Елене он вспомнил, почитай, уже под самым Владимиром. Подумал, что и как скажет ей, воротясь. С больною с ней стало трудно. Ну, хоть корить не начнёт! Теперь и похвастать мочно: всё великое княженье в руках! Жаль, Бяконт не дожил… Солнце почти пекло, снег оседал, орали птицы, призывно, нюхая воздух, ржали лошади. И он был великий князь, и шла весна, а радости не было. Была забота, ещё большая теперь, чем допрежь того. И теперь можно было признаться, как он смертно устал в Орде на сей раз!

Когда его торжественно утверждали на столе во Владимире - епископ служил службу и Алабуга гортанно читал ханский указ, - он уже почти не понимал слов, почти не чуял смысла происходящего, и всё кричало внутри него: торопись! Скорей отделаться от пиров, торжеств, от Алабуги и скакать - в снег, в дождь, в распуту, но только скорее домой!

Великая княгиня Елена умерла, не дождав Ивана всего за несколько дней. Перед смертью приняла постриг и схиму. Положили её первого марта в церкви Спаса. Иван узнал об этом уже подъезжая к Переяславлю.

Повестили - и в первый миг словно свет померк, и некуда стало спешить. Сидел на подушках, прикрыв глаза, безотчётно отдаваясь колыханью и тряске возка. Не дожила… Не дождалась… Почти враждебное чувство, детская нелепая обида переполняли его всего. Не дожила! Не дождалась! Сейчас только понял, как он её любил. И болящую тоже. Печальницу. Советчицу. Что ж ты, Олена, не дотерпела, не порадовала со мной! И сын встретит, и дочери, и младшие сыновья, а её не будет. И уже дом не в дом, и очаг не в очаг. Только заботы, и холод, и нескончаемые труды господарские, кои немочно бросить, ни свалить на иные плечи. Годы и годы труда, а зачем?

Близилась Москва. Близились торжества, колокольные звоны, встречи. Как выдержать, как вынести, как, Господи, не возроптать в этот час!