Иван Калита

Их усаживают, кладут им одну ложку на двоих, и Настасья первая, с весёлыми искрами в глазах, подносит ему что-то горячее и жирное. Он неловко глотает, черпает сам и, пряча глаза, сует ей ложку куда-то едва не мимо рта - только бы скорей исполнить стыдный обряд! А пир идёт, и гости, сперва чинно выхлебавшие уху, уже начинают шуметь, уже озорные шутки и намёки достигают ушей Симеона, уже перебрали иные и фряжского вина и стоялого мёду, пронзительно дудят скоморохи, гомонят подвыпившие бояре, нагрелась холодная поначалу столовая палата, распахиваются чуги, коротеи и зипуны, жар ходит волнами, колебля пламя свечей, щурят узкие глаза татары, глядючи на молодую. Все дружки Симеона уже полупьяны и веселы через край, готовятся весть жениха с невестою в брачный покой, и только одни молодые, двое, сидят, изнемогая, словно на чужом пиру, она - сожидаючи первой ночи (как это у них будет? Мечтала девочкою: он придёт, сильный, большой, возьмёт её на руки, словно пёрышко, с маху кинет на постель…), а Симеон одного ждёт - конца, конца духоты, шума, пьяни (тайно ненавидит с детства пьяных, не понимает и боится их) - и не мыслит даже, как ему быть с молодою женой…

А отец, с увлажнённым челом, кивает ему, тоже хмельной, чего с родителем, почитай, и не бывало никогда, и мачеха посматривает на них обоих со значением - скоро пора и на постель отводить! Словно в тумане видит Симеон, как пробираются сквозь толпу гостей и слуг какие-то в татарском платье… Что-то створилось? Отца вызывают из-за столов. Беда? Какая? Хоть бы петь перестали! Не слышно же ничего! Он тянет шеей вослед отцу, брови сдвигаются заботною складкой: выйти? Узнать? Кто-то трогает его за рукав - едва не забыл о молодой жене! Рассеянно успокаивая, гладит её по плечу, а она, заглядывая ему в очи, вдруг осерьезнивает, прошает трепетно:

- Воино? Рати? Ратни гроза?

И Симеон, опомнясь, берет её за руку, твёрдо сжимает запястье:

- Нет, нет! Иное! Не страшись!

Она не страшится, но и не отнимает руки. Ей сладко, что он так, по-мужски, сжал ей руку, только теперь почувствовала она наконец, что рядом с нею не мальчик, но муж, мужчина, хоть и не подымет её в воздух и не бросит с маху на постель. И она вздыхает глубоко-глубоко и слегка - не заметили б гости - прижимается плечом к своему московскому мужу.

Вот, расталкивая толпу, пробирается к нему дворянин, посланный отцом, говорит вполгласа:

- Посол из Орды. Саранчюк! Батюшку князя к Узбеку кличут!

Симеон кивает благодарно и, поворотясь к жене, поясняет ей:

- В Орду зовут! В Орду!

- Ты? - спрашивает литвинка, округляя глаза.

- Не я, не я! - трясёт головой Симеон. - Отец, отец, батюшка! Отец поедет!

Она кивает. Кажется, поняла. Уж не огорчена ли, что не его зовут? От постели брачной - в Орду! И он только тут догадывает, что молодая литвинка хочет видеть в нём воина, мужа, и немножко обижается сперва: привыкли тамо, в Литве, к ратям да браням! А потом, подумав, к худу то или к хорошу, решает, что к добру. Жене должно гордиться супругом своим!

Но вот возвращается отец, освобождают место важному гостю со свитой, несут кубки, серебряные тарели и мисы. Лик у родителя светел и радошен. Слава Богу, значит, удача в Орде! Какая? О чём? И отец, отвечая на немой вопрос сына, произносит, усаживаясь, одними губами, так, что только Симеон и понимает его, одно лишь тихое слово:

- Дмитров!

Тихое, еле слышное, оно звучит меж тем как удар, как хлыст. За ним все те поносные речи, что говорили об его отце после ростовского взятия. Чем ещё обернёт ему этот новый ярлык? А отец светел и радошен, он снова поверил в удачу, он завтра же, едва справив свадьбу сына и едва ли не позабыв о ней, устремит в Орду, на суд с престарелым Борисом Дмитровским, что не хочет добром уступить своё разорённое и разоряемое княжество всесильному московскому соседу.

Глава 33

В Радонеже стучат топоры. Стефан с плотником Наумом и с младшим братишкою, Варфоломеем, рубят новую клеть, торопятся успеть до покоса.