Иван Кондарев

Не дойдя до площади, Кондарев остановился перед двухэтажным домом. Ветер шевелил листву вьющихся виноградных лоз, и тени, казалось, омывали белые стены. В комнате, за столом у самого окна, пожилой мужчина с небольшой седой бородкой читал книгу. Над пенсне в тонкой золотой оправе черными крыльями нависали густые брови. Узкие, покатые плечи забавно вздрагивали под белой рубашкой.

— Господин Георгиев! — крикнул Кондарев, помахав рукой перед окном, но тот не обратил на него внимания. Тогда Кондарев постучал книжкой по стеклу.

Георгиев пошевелил губами и кивнул на дверь. Кондарев понял, что хозяин приглашает; миновав маленькую прихожую, он оказался в комнате.

— Я бы мог передать вам книгу и через окно, — сказал он, заглядывая в раскрытый на столе томик, рядом с которым лежал английский словарь. — Чем это вы так зачитались?

Георгиев загадочно улыбнулся.

— Уайльд, молодой человек, Оскар Уайльд.[25] Садись, пожалуйста.

— Что это — стихи?

— Поэмы, да еще какие! Неописуемое богатство образов и мыслей. — Георгиев с восхищением похлопал по книге.

Кондарев иронически усмехнулся. Сейчас и этот начнет толковать про Европу! Дернула его нелегкая зайти!

— Я читал недавно его «Балладу Редингской тюрьмы», но она не произвела на меня впечатления. Македонские тюрьмы за линией фронта были куда страшнее. Никак не думал, что вы увлекаетесь такими отжившими книгами. Сидите дома, копите знания и не принимаете никакого участия в общественной жизни.

Георгиев раздраженно отмахнулся, словно от мухи — Удариться в политиканство? Меня воротит от нашей доморощенной общественности… Не надо, не будем говорить об этом! А о книге ты судишь неверно, потому что не знаешь… Даже с твоей коммунистической точки зрения в ней есть немало интересного.

Он перелистал несколько страниц, возвращаясь к прочитанному, и стал вслух переводить:

Наш островок — империя на глиняных йогах,
Уже не дороги ей гордость, благородства
Похитил наши лавры враг, и не звенит тот голос.
Что воспевал свободу!
А ты, моя душа, свободна! Беги отсюда!
Тебе не место в берлоге торгашей.
Где продают и доброту и мудрость.[26]

Георгиев поднял палец и, торжественно повысив голос, продолжал:

А чернь поднялась с мрачным озлобленьем
На светлое наследие веков!
Как тяжко видеть это. Поверив в чудеса искусства и культуры.
Не буду я ни с богом, ни с его врагами!

Кондарев с сожалением смотрел на него. Впавший в детство старик замкнулся в своем доме и тешит душу литературными сладостями. Какую премудрость нашел он в этих стихах?

— Когда-то вы преподносили нам такой же эстетический бред в виде поэзии Пенчо Славейкова,[27] хотя не такой унылый и реакционный, — сказал он. — Если ни с богом, ни с его врагами, то с кем же тогда ваш Оскар Уайльд? Верно говорит околийский начальник Хатипов, что буржуазная интеллигенция похожа на тухлое яйцо — ни цыпленка из нее, ни яичницы. Полчаса назад доктор Янакиев тоже толковал мне о Европе и уговаривал изучать какой-нибудь европейский язык.

Георгиев насупился.

— Разве это плохо? Что вы можете прочитать на болгарском? Уродливые переводы, надерганные отрывки; оттого и болтаете все что в голову придет… Заносчивые, возомнившие невесть что о себе люди — вот кто вы. Сейчас вы пытаетесь на все смотреть с политической точки зрения, а сами толком не знаете, что такое политика, и далеки вы от нее, далеки… Мир ныне, молодой человек, полон ужаса, и более умным людям остается лишь молчать и таиться в божественном храме красоты, как выразился Уайльд.

— А если чернь выволочет вас оттуда? Ведь в этом божественном городе скрываются гибнущие классы.

— Этот божественный город — венец истории, молодой человек. Не будь его, люди не придумали бы и пуговицы. Каждое суждение о добре и зле обусловлено представлением о красоте; она и создала эти понятия!

Рассерженный Георгиев снял пенсне и положил его на книгу.

— Старые мысли, господин Георгиев, еще довоенные, с поры нашего хождения по мукам, когда нас пытались увлечь эстетическими идеалами. До сих пор мы еще не очистились от этой отравы.

Старый учитель вскочил со стула.

— Отрава, говорите? Каковы же ваши новые идеалы? Освобождение пролетариата, новый строй, прогресс. Эти идеалы — преходящий миг в неизмеримом движении жизни, а красота — нечто постоянное, без чего нельзя жить. То, что мы называем прогрессом, развитием, историей, заведет нас черт знает куда. Это абстракция, которую нам никогда не объяснить, особенно если отрицать моральные критерии… Я прекрасно понимаю, в чем дело!