Иван Кондарев

Влево от окна темнела крона сливового дерева, в ветвях которого запуталась сентябрьская луна. Ее нежное, мягкое сияние рождало в душе Анастасия мучительную тоску по светлой и спокойной жизни и одновременно напоминало, насколько далек он от нее. Он мысленно переносился в волшебные ночи своей юности, в те короткие ночные часы, когда он вглядывался в эту самую луну, плывущую над притихшим в бедняцкой сытости городом, усыпленным плеском реки и кваканьем лягушек… Вот он в родном доме: только что прочел какую-то книгу, как весенний дождь напоившую его душу; вот стол, где стоит, ухмыляясь день и ночь, пожелтевший череп. Минувшие счастливые дни представлялись ему светлым потоком, за которым начиналась какая-то муть: постоянные ссоры с родными, вечные скитания, дезертирство в конце войны, бесконечные споры и проповеди, пустая, тщеславная жизнь анархистского вожака и теоретика, не продлившаяся и двух лет. За чертой, разделяющей добро и зло, была одна незабываемая ночь, когда он, недовольный собой, в порыве самокритики и какой-то болезненной восторженности дал обет «стать народным героем, защитником бедных и эксплуатируемых, и не закоснеть нравственно», как его учитель Кабаджов. Этот человек, живший на содержании своих сестер портних, умер в восемнадцатом году. Он проводил почти все время дома, вечно возился у нескольких ульев в маленьком огороде. Тощий, чахоточный, с большими печальными глазами и кривыми зубами, он лишь изредка появлялся в городе в своей извечной высокой фуражке. Жил какой-тс нереальной жизнью, казалось, одной ногой уже стоял в загробном мире и среди людей бывал только поневоле. В сущности, это был полуинтеллигент и неудачник, больной человек, охваченный нравственным безумием. Анастасий боготворил его, считал своим учителем анархизма, но скоро понял, что Кабаджов — просто безвредный толстовец, стоящий на краю могилы, и перестал его уважать. После смерти Кабаджова он стал вожаком и теоретиком, основал клуб, повесил колокол и активизировал движение на революционной основе, что после войны отвечало устремлениям многих. Однако все это кончилось смертным приговором, кошмарами, в которых ему являлся доктор, но почему-то никогда не являлся Пармаков; он просыпался по ночам в холодном поту, шарахался из крайности в крайность, мучительно ощущал соприкосновение с неизвестным ему миром, где добро и зло, переплетаясь, обретали невыразимо глубокий смысл. И Анастасий понял, что все больше и больше отходит от своих единомышленников, вечно стоит на распутье, ни во что и ни в кого не верит.