Иван Мележ

Так возвращаются заново к развилке дорог, уже зная, что будет (было) впереди и как вернее избрать свой путь. Это — возвращение художника, в чем-то к самому себе. Понявшему, что писательская «вездеходность» — лишь мнимое достоинство и бесполезная роскошь.

И это возврат прежде всего поэтический, но особен­ной поэзией просвечена память писателя, проходящая заново путь народной жизни,— поэзией реальности, правды, которая обретена вновь и заново. Поэзия в одежке трудной, грубой, неустроенной жизни, но имен­но народной, которой на планете жили и живут мил­лионы. У Мележа — глубина и серьезность взгляда на народную жизнь, без всякого любования патриархаль­щиной, стариной. Но и без запоздало «молодняковского» — мы не такие, мы вон какие! Этакое было еще объяснимо, понятно в 20-е годы, когда казалось, что все ответы уже найдены и «у нас, у молодых» неожи­данностей не будет.

Даже к тому, что ушло, должно было уйти, автор «Полесской хроники» относится всерьез. Что, конечно, не исключает юмора. Но это юмор понимающий, «свой» — полешука над полешуком. Народный, одним словом. Тот, без которого сам народ не обходится ни­когда, хотя литература порой теряет его. По причине будто бы особенно уважительного отношения к народ­ной жизни или «проблемам времени», хотя такая жерт­ва вряд ли требуется. И вряд ли она кому-то шли чему-то на пользу. А том более — самой литературе.

В такой книге, в какую вырастает, складывается замысел И. Мележа, не может не возникнуть задача: постараться дать цельностно синтетический образ само­го народа белорусского, показать национальный характер белоруса (в движении, конечно, в развитии, тем бо­лее что это «хроника», а не «поэма»), А этого достичь никак невозможно, если потерять (от излишней «серь­езности» или чрезмерного «уважения») такую черту характера народа, такое свойство его национальное (да и, пожалуй, интернациональное, потому что всяко­му народу это свойственно), как умение на самого себя смотреть, если надо, с усмешкой, а где — так и с на­смешкой. И не только когда весело и легко, но и на трудных перевалах пути народной жизни. Лучшее сви­детельство этому — фольклор.

Серьезность, глубина взгляда на народную жизнь, на путь, пройденный народом, которые свойственны «хронике» Мележа, и юмор, который эту вещь так про­свечивает и просветляет,— одно с другим связано, одно заключено в другом.

Тем более что и сами полешуки — вон, оказывается как остры на язык: и Ганна, и Сорока, и молодые и ста­рые, и хлопцы и девчата! И совсем они, полешуки, не те бессловесные тяжкодумы, какими их привыкли представлять. Перед чужими, на людях — может быть? Надо же проявить осторожность или показать степенность, достоинство. И пусть другие себя выскажут, а мы вон слушаем, посмотрим! А потом расскажем «своим», ка­кие люди бывают «за Гомелем...».

Так что даже серую жизнь не обязательно одним серым малевать: тем более что не такая уж она одно­тонная и серая — полешуцкая жизнь. Или «довольно однородная», как вычитал Апейка «в одной краеведче­ской книжке» и с чем он активно (и автор тоже, ко­нечно) не соглашается.

При такой-то колоритности характеров, людей и — «однородная»!

«Что правда, то правда: были в болотной да лесной стороне, в которой Апейке выпало работать с людьми, тихие, покладистые, именно такие, какими полешуков показывали миру старые сочувственные книги; но были и совсем иные, неизвестно почему не ворвавшиеся в книги: буйные, горластые, задиристые даже; были робкие, что дрожали перед всем, и ухари, которые не страшились ни черта, ни бога. Были ужасающие темень и^шкость, но сколько встречал в глухомани своей Апей- ка таких теток и дядек, что хоть не умели расписаться и весь век копались на своих богом забытых «островах», а были настоящими мудрецами... Не мог не удивляться, как можно иметь такой ясный, богатый ум при извечной, до изнеможения работе, при многовеко­вой дикости!..»

Многие и многие страницы в романе об этом — стра­ницы открытой полемики с традиционным взглядом на земляков Мележа.

Но лучшая и самая результативная полемика — в самих образах «Полесской хроники», в людях, насе­ляющих мир мележевской эпопеи. И люди эти — осо­бенно в труде — вон какие даже необычные!

«Люди ночами при свете фонарей и на своих гум­нах и около молотилок выглядят необычными. На стрехи, на скирды, на поля фонари отбрасывают огром­ные тени; от теней этих человеческие руки с цепами, с вилами — будто руки великанов, сами люди кажутся великанами. Может быть, они и есть богатыри: из ночи в ночь, до рассвета бьют цепы, гомонят молотилки: люди работают не щадя сил, до изнеможения».

В них, в этих людях, правда — и та и другая: и вековая забитость, темнота, но и особенная человеч­ность, духовность, которая питается из глубины из не­иссякаемых источников трудовой морали, трудовой жизни.