Иван Мележ

Но чувствуется, что главное «противостояние» у Апейки — с Башлыковым, и оно еще впереди. Все стыч­ки и споры Апейки с тем же Харчевым, несогласие с его методами — это вопрос в конце концов культурного и политического роста преданных идее, делу людей, которые способны понимать и свои слабости.

Другое — Башлыков. Это не полуграмотный Харчев, а очень даже «грамотный» — но на особенный манер. Башлыков убежден, что политика — это искусство ма­нипулировать отдельными людьми в сфере руководст­ва (такими, как молодой Кудрявец) и «двигать массами» — внизу. А кто не умеет или не хочет «двигаться» по его знаку, слову — пусть пеняет на себя. Самое ругательное слово у Башлыкова: «психология». Счи­таться с «психологией», отдельной судьбой, челове­ком — это устаревшие, с его точки зрения, методы та­ких людей, как Апейка. Башлыков еще только в силу входит, набирает размах, хотя уверенность в том, что его время подходит, он уже обрел и на Апейку по­сматривает с некоторым удивлением: «Этот еще здесь?» С незлобивой даже уверенностью когтистого хищника.

Апейка в романе Мележа — один из многих по-на­стоящему преданных партии, коммунистическим идеа­лам работников, которые делали все, что в их силах было, чтобы сохранить принципы и преемственность ленинской линии в партии.

И в вопросах кооперирования сельского хозяйства — также.

Вот Апейка на республиканской сессии слушает вы­ступления и тоже напряженно раздумывает и замечает, где правота, а где демагогия, где действительно «линия», а где испуганное или карьеристское стремление обязательно быть в числе тех, кто «обвиняет». И все, что слышит Апейка, он соотносит с реальностью деревенской жизни, с реальностью крестьянской психологии. Ему кажется, он замечает, что некоторые люди оторвались от нее, захвачены страстями и целями, ни­чего общего не имеющими со всем, что знает он — практик партийной и деревенской жизни.

Сознавая, как важно саму историю взять в союз­ники себе при таком ответственном и принципиальном повороте романного сюжета, И. Мележ не сочиняет все эти выступления, а берет их прямо из стенограмм того времени.

Прямое введение документа в художественную ткань — прием не новый и для белорусской литера­туры.

И в прозе 20 — 30-х годов были подобные попыт­ки. Строились даже целые повести на «приеме до­кумента» (М. Зарецкий и другие).

Но чтобы такая не стилистическая по преимущест­ву, как бывало, а серьезнейшая идейно-художествен­ная задача ставилась и решалась, притом с замечатель­ным художественным результатом,— пожалуй, у нас примеров таких немного.

От редакции к редакции, от варианта к варианту писателъ художественно осваивал документ, стенограмму «сессии», психологизируя ее, проводя, пропуская события «сессии» через восприятие Апейки. Но самая главная эстетическая задача и цель достигается другим — объективным звучанием документа в идейном контексте всего романа, тем, что «документ» не только «вписан в психологии» героя, но и заставляет все в романе звучать особенно строго, всерьез,— тут уж не до беллетристики. Воистину написано потому, что не могло не быть написано!

Апейка слышит с высокой трибуны:

«...То, что вчера еще казалось нам недосягаемым планом, сегодня становится реальностью. Этот темп непрерывного движения вперед требует, чтобы каждый из нас умел переключаться, чтобы поспевать за этими темпами... на смену тем... кто боится этих новых тем­пов... трудящиеся массы города и деревни выдвигают... все новые и новые пласты руководителей...»

(Апейке, отмечает автор романа, «показалось, что Башлыков, довольный, как бы поучающе посмотрел на него». И еще отмечает его удивление, что такой вот умный, простой, хорошо знающий народ, жизнь чело­век, как Червяков, говорит как бы готовыми формула­ми.)

Голодед: «...Характерным и важнейшим фактором является то, что мы имели рост колхозов-гигантов... в десятки тысяч гектаров. В докладе на Минском гор­совете о двенадцатой годовщине Октября я осмелился выдвинуть лозунг: на тринадцатом году пролетарской диктатуры мы в Белоруссии должны в десять раз уве­личить количество колхозов... Услышав, что у нас в Белоруссии будет организовываться такой гигант агро­комбинат с промышленными предприятиями — элек­тростанцией и так далее, крестьянство уже само, подчас и через головы многих наших организаций, начало неслыханной волной вливаться в коллективизацию...» (Если бы Апейка, отмечает романист, не знал, что Голодед сам из деревни, можно было б подумать, что он не знает крестьянина.)

Нарком земледелия Рачицкий: «Нужда в специали­стах превышает прежние плановые расчеты самое мень­шее в десять раз». (Ровно во столько раз, во сколько требуется будто бы увеличить за один год количество колхозов — по призыву основного докладчика. «И спе­циалистов для колхозов нет,— удивляется Апейка,— и техники мало, а словно бы грех — считаться с этим; одно стремление надо всем: лишь бы скорее, побольше собрать!»)

И дальше в таком плане и в этот же роде...

Происходит то, что будет названо в известном по­становлении ЦК ВКП(б) «головокружением от успе­хов».