Иван Николаевич Крамской. Религиозная драма художника

Это впечатление прочитывается и в портрете, помещенном в Третьяковскую галерею. Толстому 45 лет. К этому времени он уже многое испытал. Ему знакомы все сферы жизни: учеба в университете, канцелярская деятельность, участие в войне, семейная жизнь, европейская действительность, взаимоотношения с крестьянством… Все это обдумано, оценено, описано в трилогии «Детство. Отрочество. Юность», в повести «Казаки», в эпопее «Война и мир», в «Анне Карениной», над которой он работал на момент написания портрета. В литераторе идет глубокая духовная работа, поиск смысла жизни, бескомпромиссная нравственная борьба со своими слабостями (дневники!), нащупывание своего места в народной судьбе (школа в Ясной Поляне). Мы видим на портрете не просто писателя, а мыслителя, глубоко вглядывающегося в жизнь, на своем опыте знающего, что такое зло и смерть, ложь и лукавство, прямо глядящего в лицо своему современнику и вопрошающего: «Где же правда? Что вы называете истиной?» Широкое образование позволяет ему включить в этот диалог с современником как мыслителей прошлого, так и современников: Ж.-Ж. Руссо и В. Гюго, Э. Золя и П.-Ж. Прудона, библейских пророков и древнегреческих философов… Мы видим умного, сильного и страстного человека, ищущего истину; взгляд еще оживлен писательским интересом и сочувствием к жизни во всех ее проявлениях, но за этим уже чувствуется несгибаемая воля пойти в поисках истины до конца, чего бы это ни стоило… Все это необычайно дорого и самому Крамскому, который и сам всегда «ищет смысла и значения». Но, встретившись с Толстым лицом к лицу, Иван Николаевич был несколько обескуражен. В письме к Репину он пишет об авторе «Войны и мира»: «Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает»[139].

Для Толстого встреча с Крамским, их разговоры об искусстве и жизни вообще были также интересны и поучительны. Писатель работает в это время над «Анной Карениной», где выводит образ художника Михайлова. Многие современники отмечали[140], что Михайлов романа удивительно похож на Крамского. Толстой, тонкий психолог, создает образ живописца, в который вкладывает весь опыт общения с читателями своих произведений и с критиками – всю драму взаимоотношений художника и зрителя. Михайлов представлен, с одной стороны, как человек тонкой и хрупкой душевной конституции, страстно желающий одобрения публики и по-детски радующийся этому, а с другой – как профессионал, видящий всю дилетантскую самоуверенность судящих о его произведениях. Здесь и писатель, и художник, несомненно, сходились в личном опыте. Но разница социального происхождения и образования разночинца Крамского и графа Толстого также отразилась в образе Михайлова, причем довольно рельефно. Друг Вронского Голенищев так характеризует Михайлова: «Я его встречал. Но он чудак и без всякого образования. Знаете, один из этих диких новых людей, которые теперь часто встречаются; знаете, из тех вольнодумцев, которые demblee [сразу – фр.] воспитаны в понятиях неверия, отрицания и материализма. Прежде, бывало, <…> вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают, и не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, то есть дикими. Вот он такой. Он сын, кажется, московского камер-лакея и не получил никакого образования. Когда он поступил в Академию и сделал себе репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться. И обратился к тому, что ему казалось источником образования, – к журналам <…> Но у нас теперь он прямо попал на отрицательную литературу, усвоил себе очень быстро весь экстракт науки отрицательной, и готов»[141]. Голенищев рассказывает о картине Михайлова «Христос перед Пилатом», о которой давно ходили слухи, и недвусмысленно определяет дух этой картины: «Разумеется, он не лишен дарования, но совершенно фальшивое направление. Все то же ивановско-штраусовско-ренановское отношение к Христу и религиозной живописи»[142]. В дальнейшем, когда Голенищев привел Вронского и Анну к Михайлову, и тот показал им эту картину, Голенищев опять замечает об изображении Христа на картине:

«– Он у вас человекобог, а не богочеловек. Впрочем, я знаю, что вы этого и хотели.

– Я не мог писать того Христа, которого у меня нет в душе, – сказал Михайлов мрачно.

– Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.

– Но если это величайшая тема, которая представляется искусству?