Иван Пырьев. Жизнь и фильмы народного режиссера

Батальон ушел, а я ночью остался один в огромном, темном чужом лесу, со слезами на глазах и горячим, упорным желанием обязательно стать героем…

Кое-как переночевав, я наутро бодро двинулся в сторону громыхающего орудиями фронта. По дороге я пристал к одному из проходивших артиллерийских дивизионов. Здесь офицеры оказались добрее ко мне, и с этим дивизионом я прибыл в 32-й Сибирский стрелковый полк. Заметив меня в рядах солдат, адъютант полка подозвал к себе и направил в музыкальную команду, то есть в полковой оркестр.

Капельмейстер оркестра, добрый старичок в чине штабс-капитана, принял меня хорошо и дал инструмент – корнет-а-пистон, на котором я должен был учиться. Оркестр часто играл на офицерских вечерах, собраниях, я раскладывал по пюпитрам ноты, а по ночам переписывал их. Учение мое шло хорошо. Я уже стал на корнете выдувать мелодию «Боже, царя храни», как однажды здоровый усатый музыкант, играющий на басу-геликоне, заметил мне: «Зря ты, Ванюшка, так надуваешься, у тебя грыжа будет…» Испугавшись этой тайной болезни, я тут же пошел к фельдфебелю, отдал корнет и категорически заявил, что учиться играть на корнете не буду. Фельдфебель на меня рассердился, накричал, дал по морде и доложил адъютанту. По его приказу я был отчислен из оркестра, отправлен под конвоем на станцию и привезен в Минск.

В Минске я попал в так называемый «приют для добровольцев». Он помещался в небольшом двухэтажном здании, где со всего западного фронта были собраны мальчики-добровольцы, не достигшие 17-ти лет. Здесь были семинаристы, гимназисты, реалисты и просто беспризорные, изъятые из разных полков и дивизий. Это были отчаянные ребята. Целыми днями в приюте не прекращались драки. Обслуживающий персонал был терроризирован.

В первую же ночь мне, спящему, «мальчики» приклеили к пятке слюной бумагу и подожгли ее… Проснулся я от отчаянной боли и дружного хохота всей палаты.

Через два-три дня я уже слыл у «мальчиков» в доску своим. Подговорив нескольких самых отчаянных, я организовал побег. Бежали мы ночью, через окно, захватив из кухни большой запас хлеба и сахара.

И вот я снова по лесам и дорогам Белоруссии пробираюсь к фронту, в знакомый и уже родной мне 32-й Сибирский стрелковый полк…

Явился я к изумленному адъютанту полка и лихо отрапортовал, что «вернулся для продолжения службы». За настойчивость и упорство он принял меня обратно в полк и направил уже не в музыкальную команду, а в команду конных разведчиков, так как ему было известно мое умение ездить верхом.

Начальником команды конных разведчиков был молодой, лет двадцати двух, подпоручик Устинов. Он взял меня к себе в ординарцы, и я должен был всегда неотлучно находиться при нем. В дождливую погоду Устинов никогда не спускался в «ходы сообщения», где по колено, а то и выше, была грязь и вода. Задрав фуражку набекрень, помахивая стеком, он шел поверху, не обращая никакого внимания на свист неприятельских пуль, и если я не шел за ним следом, а, испуганно пригибаясь, спускался вниз, он сердито кричал:

– Куда?! Трусишка, мать твою так. Марш за мной!

Должен сказать, что трусишкой я не был и сумел это доказать в столкновении с немецким передовым «секретом», который в одну из дождливых ночей мы почти полностью захватили в плен. В этом коротком ночном бою двое наших были убиты, я же получил ранение в ногу.

В лазарете я пролежал месяца два и в числе других разведчиков был награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Здесь я подружился с одним парнем, тоже добровольцем, года на два старше меня, Колей Вадимовым, и когда выздоровел, поехал вместе с ним в его 9-й Сибирский стрелковый полк. Полк этот в то время стоял на позициях где-то около Митавы, в районе Тирульских болот.

Шел уже 1917 год. Только что свершилась Февральская революция. На фронте начались митинги, кое-где происходили братания, но еще продолжалась перестрелка, «поиски разведчиков» и мелкие стычки с немцами. В начале апреля немцы вдруг начали большое наступление. Перед наступлением впервые, насколько я знаю, был применен массированный налет авиации. С моря (вернее, с залива) наши позиции около Митавы бомбили немецкие гидросамолеты, а с суши, на бреющем, обстреливали из пулеметов десятки немецких истребителей «таубе». Ко всему этому наши тылы, дороги, мосты еще обстреливала крупнокалиберная артиллерия. В результате, фронт был прорван, началось паническое отступление. И я вместе с моим товарищем очутился в Риге. Здесь мы сели на крышу поезда и, голодные, полураздетые, почему-то в лаптях на босых ногах, очутились в Петрограде.

Три дня бродили мы по большому, красивому, но чужому для нас городу, ночуя на Варшавском вокзале и питаясь чем придется. На четвертый, как «боевые ребята», мы завербовались в «батальон смерти», где нас сразу хорошо одели, накормили и вместе с другими «смертниками» водворили в Дерябинские казармы на Васильевском острове.

В конце июля нашему батальону было дано название Ревельского десантного, и после осмотра его «самим» Керенским он был направлен в город Ревель, а оттуда через некоторое время на острова Эзель, Даго, Моон.