Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Поддерживал кандидатуру Шмелева и Томас Манн, лауреат Нобелевской премии 1929 года, что давало ему право номинации. С Манном вели переговоры и по поводу Бунина. В частности, Алданов. 10 января он сообщил Бунину, что Манн любезен, но уклончив, ему трудно сделать выбор между Буниным и Шмелевым. 18 января Шмелев писал Ильину о восторженном письме к нему Манна по поводу повести «Под горами» в немецком переводе. Манн высоко отзывался о Шмелеве еще в 1925 году: в декабре был опубликован его обзор[384] переведенных на немецкий язык произведений европейской литературы, особенно значительным среди русских писателей он полагал Шмелева, его «Солнце мертвых», была отмечена и «Митина любовь» Бунина.

Как бы там ни было, в написанном по просьбе Нобелевского комитета отзыве влиятельного слависта из Копенгагенского университета Антона Карлгрена, поклонника Бунина, о творчестве Шмелева содержались весьма скупые оценки, его дарование представлялось прежде всего как отвечающее политическим задачам. Кроме того, февральское письмо-номинация Н. ван Вейка в пользу Шмелева по формальным обстоятельствам не учитывалось, поскольку срок представлений закончился в конце января.

Премия 1931 года не досталась ни Бунину, ни Шмелеву, ни Мережковскому. Бунин уверял, что «дело даже не в деньгах», что пропало дело всей его жизни, что премия заставила бы мир оборотиться к нему лицом, переводить его тексты на все языки[385]. Тем временем в доме Буниных раздражение против Шмелева нарастало, что и выразилось в тоне «Грасского дневника» Кузнецовой. 23 октября она написала о нем крайне пренебрежительно: вслух читали «Беглеца» Чехова, и как это полезно — читать Чехова и Толстого о России! но не Шмелева! Буквально так: «Уверена, что Шмелев, который разводит о ней такую патоку, если бы хоть раз вздумал перечесть Чехова, постеснялся бы потом взяться за перо. Его потонувшая в блинах, пирогах Россия — ужасна»[386]. Кузнецова, кроме блинов и пирогов, в прозе конкурента больше ничего не увидела или не захотела увидеть.

Когда в том же году Шмелев прочитал только что написанный для «Богомолья» очерк «У Троицы» Кульманам и Бальмонту, те взволновались, и профессор сказал автору, что он сам не знает, что написал… Его супруга, почитательница, впрочем, как и сам Кульман, Бунина, промолвила: получить премию должен Шмелев! А супруга Бальмонта сказала Ольге Александровне: «Конечно, премию долж<ен> получить Ш<меле>в, а не… Бальмонт!»[387]. С тем, что Нобелевскую премию должен получить Шмелев, согласился и Кульман.

Шмелева поддержал Ильин, в Германии он читал о нем лекции. Понимая, что сроки крайне ограничены, что Агрелл и Карлгрен уже остановили свой выбор не на Шмелеве, он решил развернуть прошмелевскую кампанию в следующем году.

1931 год завершался для Шмелевых по поговорке «Все слава Богу»: налоги были заплачены, уголь закупили, за квартиру заплатили, миланское издательство взяло «Неупиваемую чашу» и прислало 320 франков, переводчица из Швейцарии прислала ящик яблок… Но мучили боли в желудке, прочие хвори, которые мешали всему… и колоть дрова, и спать на левом боку… Пришел 1932 год, и возобновилась борьба. И ее участники — опять Бунин, Шмелев, Мережковский.

13 января 1932 года Н. ван Вейк вновь отправил в Шведскую Академию представление на Шмелева. Еще в 1931 году Шмелева выдвинул на премию 1932-го Манн. В его письме к членам Шведской Академии от 23 января о Шмелеве говорилось следующее: