Иван Сусанин

Оська положил к ногам Кутыге серебряный рубль, поклонился в пояс.

— Прощай, государь[8].

Дворянин посохом затряс, распалился:

— Смерд[9], нищеброд, лапотник!..

Долго бранился, но Оську на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник»[10] на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и калитой[11] покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтоб мужик вздохнул, барщину и оброки окоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора — больше прибытку.

Дворяне роптали, ждали своего часа…

* * *

Какое-то время метель все бушевала над неоглядным полем, а затем стала полегоньку убаюкиваться.

— Слава тебе, Господи! — истово произнесла Сусанна.

— Дорогу-то совсем замело. Наугад худо трогаться, — посетовал Оська.

— Худо, — кивнула Сусанна. — Но коль метель совсем стихнет, наугад не поедем.

— Это как же, матушка? — спросил Ванятка.

— Узришь, сынок. Не замерз?

— Не замерз, матушка… Добро, день без мороза.

— То — спасенье наше.

Улеглась завируха, утихомирилась, и у всех на душе полегчало. Даже Буланка весело заржала.

Сусанна оглядела окрест и вновь перекрестилась.

— Когда ехали по дороге, лес, что виднелся в двух верстах, был от нас вправо. Вдоль него и тронемся.

— Тяжко по сугробам-то. Вытянет ли лошаденка?

Сани были нагружены домашним скарбом.

— Буланка у нас разумная. Ночи ждать да околевать не захочет. Ну, пошла, милая! Пошла!

Лошадь рванула постромки и потихоньку да помаленьку потянула за собой сани. А перед самым вечером Буланка прибилась к неведомому сельцу.

Глава 2 ФЕДОР ГОДУНОВ

Припозднился к трапезе Федор Иванович: унимал в подклете холопов, кои так разгалделись, что в брусяных покоях огонек негасимой лампадки затрепетал.

«Эк расшумелись, неслухи. Никак Еремка драку затеял. Бузотер!»

Сунул плетку за голенище сафьянового сапога — и в подклет[12]. Так и есть. Еремка, рослый, рябоватый детина, волтузил увесистым кулаком молодого холопа Миньку.

Федор Иванович ожег детину плеткой.

— Чего кулаками сучишь?

— Малахай у меня своровал!

— Доглядчики есть?

Еремка повел желудевыми глазами по лицам холопов, но те пожимали плечами.

— А у тебя, Минька, шапка была?

Минька, холоп лет двадцати, с рыжеватым усом и оттопыренными ушами, вытирая ладонью кровь с разбитых губ, деловито изрек:

— Да как же без шапки, барин? Износу денет. Да вот она.

Глянул Федор Иванович на Минькин малахай и усмешливо хмыкнул. Облезлый, драный, передранный, вот-вот на глазах развалится.

— Да, Минька. Ты бы его и вовсе не напяливал. Псу под хвост.

Вновь огрел Еремку плеткой.

— Без доглядчиков кулаками не маши. И чтоб боле никакого гвалту!

Вернулся Федор Иванович в покои, и вдруг его осенило: Минька не зря малахай своровал. У Еремки — теплый, на заячьем меху. А вот Минька давно на сторону зыркает. Никак в бега норовит податься. Барин, вишь ли, ему не угоден. Поди, в Дикое Поле воровской душонкой нацелился. К казакам ныне многие бегут, языками чешут:

— Невмоготу худородным служить. Голодом морят!

«Худородным». Вот и они с братом Дмитрием оказались худородными. А всё — царь Иван Грозный. Составил «тысячу лучших слуг», а Годуновых в стобцы[13] не внес. Все заслуги забыл[14].

Был Федор Иванович коренаст, чернокудр и кривоглаз; торопок и непоседлив, кичлив и заносчив. О себе в Воеводской избе похвалялся:

— Род наш не из последних. Прадед мой, Иван Годун, при великом князе ходил. В роду же нашем — Сабуровы да Вельяминовы. Всей Руси ведомы. И Годуны и сродники мои в боярах сидели.

А костромские бояре хихикали:

— Энто, какие Годуны? Те, что ныне тараканьей вотчинкой кормятся? Было, да былью поросло. Годунам ныне ни чинов, ни воеводств. Тебе ли перед нами чваниться, Федька Кривой!

Вскакивал с лавки, лез в свару. Обидно! И за оскудение рода, и за бедную вотчинку, и за прозвище.

Степенный брат Дмитрий охолаживал:

— Остынь, Федор. Чего уж теперь. Кулаками боярам не докажешь, утихомирься.

Но Федор мало внимал словам брата; стоило ему появиться в Воеводской — и новая стычка. Дерзил, гремел посохом…

В покои вошел приказчик, перекрестился на киот, доложил:

— Чужие люди в сельце, батюшка Федор Иваныч.

— Кто, на ночь глядя?

— На санях прибыли. Мужик с бабой да паренек. Никак к другому барину подались, да в метель с дороги сбились.

Федор Иванович оживился:

— Добрая весть, Рыкуня. Бабу — к сенным девкам, а мужика с парнюком — в подклет. Утром толковать буду.

Утром, зорко оглядев путников, строго спросил:

— Не в бега?

— Побойся Бога, барин. Юрьев день. От дворянина Кутыгова сошли.

— И куда путь держите?

Оська замялся. Он, по совету Сусанны, помышлял ехать в одну из вотчин князей Шуйских, коя находились на Ярославской земле. Вотчина, чу, богатая, голодовать не доведется. Но худородному дворянину Годунову (мужик уже кое-что проведал у холопов) о том лучше не сказывать, один Бог ведает, что в его башку втемяшится.

— Дык… пока сами не ведаем. Набредем на добрую вотчину, там и удачу будем пытать.

— Хитришь, мужичок. Всё-то ты ведаешь.