Иван-Царевич

Казаки тоже им восхищались: дать бы ему побегать на воле, покуда какой-нибудь умник не сообразит мзду взимать за улучшение конной породы. На что и царевич, и конь его ответили такими широкими ухмылками, что даже бравые казаки смутились и поспешили продолжить путь к берегам Черного моря, где мечи звенят и стрелы свистят, а все безопасней, чем в этакой странной компании.

Оставшись один, Иван уселся на берегу Дона, кидал камушки в воду и следил за жеребенком, щиплющим луговую траву. Даже сейчас в этом неуклюжем голенастом существе виделась гордая стать лучшего коня на свете. Иван отмыл его, отскреб, и черная шкура отливала теперь алмазным блеском, напоминая по окраске сородича его, Кощеева жеребца, — тот разве помощней да в холке пошире. Иван все удивлялся, как это Баба-Яга такого коня в навоз выкинула. Можно, конечно, и самого жеребчика спросить, но царевичу, несмотря на виданное и слыханное в скитаньях по свету, как-то неловко было заговаривать со своим собственным конем — для этого чарку-другую водки опрокинуть надобно. А жеребенок после нескольких слов, брошенных возле моста через Огненную реку, тоже помалкивал. Любопытство, что ни день, снедало Ивана, и наконец не совладал он с ним, рискуя дураком себя выказать:

— Поведай-ка, отчего ты в такую немилость к своей бывшей хозяйке впал, что она в навозе тебя держала?

— Не хотел мяса человечьего есть, — пробасил жеребенок. — Не по вкусу мне оно, да и зубы не те.

Опять подивился Иван тому, что с конем разговоры ведет, и подумал, как бы отнесся к такой возможности еще год назад. Ну да ладно, что было, то быльем поросло.

— Да, зубы, аккурат как у того коня, что Кощею Бессмертному служит.

— Так он брат мой старший.

Жеребенок опустил голову и принялся вновь траву щипать. А Иван травинку жевал и думал: вот смеху-то — меня возит жеребец одной крови с конем смертельного врага, так что вроде и породнились.

— А ты обгонишь его?

Жеребенок удивленно вскинул голову.

— Кощея?

Видал Иван медведей, что плясали на потеху людям, и кобылиц-насмешниц на конюшне у Бабы-Яги, но такого весельчака не встречал еще.

— Нет, — хохотнул он, — брата своего. Жеребчик заржал по-конски, не по-человечьи.

— Обгоню, хозяин. Дай только подрасти.

— Черт! — Иван в сердцах выплюнул травинку в реку, и улыбку мигом смело с лица. — Сколь же мне ждать — покуда жена моя навечно в плену у него не останется?

— Семь дней, — отвечал жеребенок. — Аль ты не знал?

— Семь дней, — глухо откликнулся Иван, и кровь похолодела в жилах его.Знай же, друг сердечный, луна уж на ущербе... Ежели к закату седьмого дня, к ночи новолунья не вызволю я... то есть мы... из неволи Марью Моревну, то быть ей навсегда пленницей Кощея Бессмертного иль до той поры, покуда сам он освободить ее не пожелает.

— Сказано, семь дней, хозяин, — упрямо повторил жеребенок и с еще большим рвеньем травою занялся.

Царевич выбрал себе новый стебелек. Да, был ты, Иван, дураком, видать, до гробовой доски им и останешься. Одно дело не задавать слишком много вопросов, и совсем иное — удержаться от вопроса, когда уже знаешь на него ответ.

А не удержишься, стало быть, разум твой и здравый смысл манатки упаковали да в дальний путь отбыли. Ежели конь говорит на чистейшем русском языке и ветер обгоняет, что толку пытать его, как сумеет он совершить то иль иное, к примеру вырасти за семь дней? Так что оставь свое недоверье, Иван, дабы ума не решиться.

Вот и жевал он травинку, глядел на жеребчика да дни считал.

В память об утраченном Бурке, чье имя вычитал из старых сказок, решил Иван назвать черного жеребчика вторым из былинных имен — Сивкою. С той поры, как Сивка искупался в тихих водах Дона, вся парша с него слезла. А как напитался сочной травою придонской, то и в тело вошел под стать длиннющим ногам. Словом, через неделю был он уж не голенастый жеребенок, а черный как смоль жеребец полутора саженей высотою. Поглядел на него Иван и кивнул одобрительно:

— Сгодишься.

Он провел беспокойную ночь и задолго до рассвета был уж на ногах. Успел увидать, как сгинул с небосклона последний шматок старой луны, растворился в сиянье восходящего солнца. Нынче луны уж не будет. И времени у него не осталось.

Седло, скраденное на конюшне у Бабы-Яги, еще подходило Сивке, но едва-едва: подпруги в натяг сошлись на широкой груди его. Поглядел Иван на тяжелое копыто, украшавшее длинную, мускулистую ногу, и заметил:

— Не грех бы тебя подковать.

Сивка потряс копытом в воздухе, потом в землю его вонзил.

— На излишества времени у нас нету, хозяин, — отвечал конь глубоким, басистым, как нижний регистр церковного органа, голосом. — Да и мошна твоя что-то не больно звенит, как послушаешь.

Конь дважды переступил по траве, отчего у Ивана в ногах загудело. Не копыта, а молоты кузнечные, и столь же грозное оружье.

— К тому ж, — добавил Сивка, — охота мне еще малость побегать вольготно по земле-матушке.

— Воля твоя.