Иван V: Цари… царевичи… царевны…

И, отвернувшись, присоединилась к братьям.

— Змея, — кинула вслед Марфа.

Сестры не любили Софью и завидовали ее отчаянности и независимости, завидовали неиспытанным ими радостям, которыми она завладела. Обратала князя Василья Голицына, мужа столь видного, и ничуть не робеет.

Возле входа в царские покои дежурили рынды с бердышами. Им было велено никого не впускать, не глядя на чин и звание. А уж бояре, много их, толпились у входа с встревоженными лицами, допытываясь:

— Каков великий государь? Не оклемался ли? Что доктора? Что царица?

— Не велено, не велено, — твердили рынды. — Государь зело хвор. Святейший патриарх его соборовал.

— Ну, коли так, дело худо, — бормотнул кто-то. — Что же нам остается?

Сбились в кучу, исторгавшую жужжание. Говорили все разом, вполголоса. Мнения разделились.

— Федор-то? Ну какой он царь? Хворый, квелый.

— А Иван того хуже. Не жилец.

— Оба они друг друга стоят.

— Сонька всем заправляет. А Сонькой — князь Василий.

— Петруша царицын — одна надёжа.

— Сомнут его, сомнут. Дитя еще.

Разговор стал переходить за границы. Оглядывали друг друга: есть ли нарышкинцы, либо милославцы. А, все едино! Все уж решилось, государь наследника объявил, иному не быть. Наследует старший, так повелось исстари и сие неотменно.

Но хорошо ли? К пользе ли государственной? И как быть им, мужам совета? Ясно как день, что Федор будет подчинен чужой воле. Но чьей?

— Софья у них главная, а у Софьи — князь Василий. Вот и весь сказ. Федор будет плясать под их дудку.

— Стало быть, Нарышкины кончатся…

— А то как же!

— Вот-те и поцарствовали, — съехидничал кто-то.

— Царица своего не уступит. У ней характер!

— Сомнут и царицу. Софья давно на нее зуб точит.

— Знамо дело — мачеха. Да моложе дочки.

— Ха-ха-ха! — раскатился один из бояр.

— А мы-то как? Нас в сторону, что ли?

— Вестимо.

— Обидно как-то. Великий государь с нами совет держал.

— И этот станет созывать. Думу боярскую. А править будет без нас. По указке.

Опору теряли и Нарышкины. Понимая это, они собрались в Высокопетровском монастыре. Верховодил Артамон Сергеич Матвеев.

— Петруша — любимое дитя великого государя. Ему бы войти в возраст — царствовал бы. А так… Четырех годочков еще нет, — вздохнул Артамон.

— Поздно зачат, поздно государь спознался с Натальей, — сетовал Кирила Полуэктович Нарышкин, отец царицы. — А теперь Милославские сызнова в силу войдут.

— Да, братцы, нам худо придется, — подал голос Афанасий Нарышкин.

— За царицу не спрячемся. Хоть и характер имеет.

Матвеев был удручен и не скрывал этого. Он лишался защиты и терял влияние. Все, чего он достиг за годы служения государю, рушилось. Низложат его с Посольского и Малороссийского приказов, это бессомненно. Но остановятся ли на сем? Сердце сжималось от предвестий. Надвигались беды, надвигались неотвратимо, и он был бессилен что-либо предпринять. Да и остальных Нарышкиных ждет опала. Но горше всего — его собственная судьба.

— Не избежать мне ссылки, — сказал он грустно. — Наследнику я бельмо на глазу. Он меня в покое не оставит. Ненавистник! Нету в нем отцовой доброты, не обрел он ничего своего.

— Рано себя оплакиваешь, Артамон, — сказал Кирила Полуэктович.

— Ничуть не рано. Я-то ведаю лучше вас всех, каков Федька. Государь его не жаловал, не раз мне говорил: хворый-де он, недоумок, а иного взамен нету. Петруша когда еще в возраст войдет…

— Да, братия, худо.

И все понурились в предвидении грядущих событий. Уж ежели Артамон, казавшийся всем, им всемогущим и премудрым, впал в уныние и предвидит неминучие беды, правда, для одного себя, то как быть всем им, Нарышкиным. Может, не всех тронут. Может, кого-либо лишь заденут.

С другой же стороны, Милославские мстительны. Они не простят Нарышкиным своего умаления. Уж они размахаются, станут косить всех, кого числят в недругах.

Ах, ты, Господи, как отвратить?! Молить Богородицу, заступницу, всех скорбящих радость?

Побрели в собор Петра митрополита. Петр — сиречь камень. Петр — единственная надежда. Собор — святыня. Алевиз его строил полтора века назад, а то и более.

Иконостас резной, в тяблах высокочтимые святые. И Богородица с предстоящими.

Стали класть поклоны, тянулись губами к лику, бормотали не в лад.

— Заступница, великая Матерь наша, отврати от нас беды нынешние и грядущие, смиренно молим тя…

С тихим умилением глядели на светлый лик, на младенца Христа, который был так похож на Петрушу.

Присоединился к ним отец архимандрит Хрисанф, человек свой, нарышкинский. Весь белый, а борода сдает в желтизну. Ликом великопостник, высох, изборожден морщинами резкими, будто ножом проведенными. Забормотал:

— Всем скорбящим радосте и обидимым предстательнице и алчущим питательнице, странным утешение и обуреваемым пристанище, болящим целительнице, обиженным покров и заступление…

— Слова-то какие трогательные, утешные слова, — шепнул Кирила Артамону. Тот молча кивнул.

— Мати Бога вышнего, ты еси пречистая: потщися, молимся спастися рабам твоим.