Иван Змеевич и Краса Ненаглядная

«Жалоба тебе, государь наш батюшка, свет Володимир, от недостойного твоего холопа Афтандила. Запустошен дом мой, и двор мой, и овин. Некому и не из чего пива наварить да мёдом утробу насытить, да на остальные деньги вина прикупить и помянуть всех сродников и дружинников. И разорение моё стало через страсть неутолимую к путешествиям, чтобы восславить землю русскую и найти управу на басурман. Приезжали твои холопы, боярские сукины дети Сулима да Колотила, проверяли мою мошну, все остатние гроши присвоили и сказывали, что истратил я царскую милость не по назначению и приказанию, а купил себе кафтан, сапог и развлекал девок блудящих. Сами сукины дети сладко-приторно живут, а казне через то поруха. Ты их, государь-батюшка не слушай, а дай лучше мне денег на корабль. Найму я морских дел мастеров, поплыву я в земли дальние. И привезу яблок молодильных, кои украдкой заимствую на острове Буяне. Про то, что Змей Огненный может на меня зело взъерепенится, ты не думай. Отдай мне Сулиму и Колотилу, сукиных боярских детей. Я Змею Огненному их в пасть брошу, пусть подавится. В жалобе своей корысти не имею, хочу пострадать за отечество. Если Жар-птицы мне глазыньки повыклюют, то я на то не обижусь, довольно красот на этом свете узрел. А сияние твоё благочестивое и слепцу видать».

— Что отсюда следует? — спросил сам себя писец, — усматривается, что этот Афтандил зело упорно верил в существование Змея Огненного. Ну, в том теперь и у нас сомнения нет.

— Бабкины россказни всё это. Потому мой дед и не дал ни корабля, ни войска.

Царь тяжело поднялся и подошёл к окну. Ваня-царевич, уже умытый и переодетый в чистую рубашку, восседал верхом на гнедой лошадке, которую под уздцы водил старый Ерошка по двору. И если с мечом царевич управлялся худо, то в седле держался весьма неплохо. Только не понравилось царю, когда Ерошка подхватил царевича и снял с седла, усадил себе на шею и поскакал по двору вприпрыжку, как поганый скоморох. В открытое окно долетала песенка: «По кочкам, по кочкам, в ямку бух». Кольнуло в сердце у царя: «За что же я так Ваню ненавижу? Никто не знает, мой он сын или не мой. Ведь с моего отъезда и до возвращения ровнёхонько девять месяцев прошло… Да и похож малец на старшего и среднего сыновей. Род ты наш, великий, дай разобраться только! А ещё муторно мне от того, что прилетает на подоконник царицыной светлицы Жар-птица. И смотрит так зорко, точно запоминает всё. А ведь эти Жар-птицы только с острова Буяна и бывают…»

А в светлице тем временем царица Заряна вышивала шёлком на пяльцах. В её глазах стояли слёзы, застили свет, потому царица пропускала стежки. Вздохнула, отложила рукоделье в корзину и поднялась к окошку. Голова кругом пошла, потемнел белый свет, точно сумерки настали, голоса стали глуше. И не заметила Заряна, что лежит она на полу, косы разметались. Понабежали девки, осторожно её подняли и подруги отвели прилечь, подушками обложили.

— Что-то наша матушка-царица совсем ослабла, исхудала, — запричитала Чернава, — рубаха под сарафаном насквозь мокрая.

— Государь наш батюшка новых лекарей повелел сыскать, прежние уже не помогают, — поддакнула одна из боярынь, — только где новых сыскать, коли старых уже на кол посадили за криворукость?

Закрыла царица глаза, голоса девок доносятся к ней точно через толстую пелену, наброшенную на голову. Больше всего ей хочется лечь и уснуть, чтобы все эти кудахчущие бабы оставили её в покое. Хочется погрузиться в тишину, плыть в ней, точно в лодке. Спать и не просыпаться.

— Мой покойный свёкор незадолго до смерти отказался от еды. Говорил всем, что зловоние от всех мисок и горшков исходит. Ни каши, ни щей не мог даже пригубить, — шепнула одна боярыня другой, — так от голоду и помер, лекарь сказал. Да только не верю я, что человек может себя голодом уморить. Это или порча какая-то или сглаз.

— Говорят, если роженица от бремени трудно разрешается, нападает на неё тоска и горячка. Ребёночка к себе не подпускает, может и придушить от тоски, али сама в петлю залезет.

— Упаси Род…