Иванна (СИ)

  Старик был остр так же, как и морозный ветер снаружи. И когда метёт немилосердная пурга в поле, выть тоже бесполезно, зверь везде рыскает; легче покориться свирепому теплу. Волосы невестки рассыпались по всей подушке, красные лучики из печи тускло пробиваются, боязливо гладят постель. Она носила жалостливое и всегда покорное сердце, переживания молодого тела переставали казаться невозможными. Сразу уснула. И печь погасла.

  На весну, пришёл человек из соседнего села, по прозвищу Боташ, - держит отару тонкорунных овец, каких мало в округе, без стойлового содержания содержит, сразу стал припираться в цене, хвастался штапельными рунами, хвалил сволачиваемые пуховые волокна, знал, что ценится фабрикой; и сурово уступил. Голос у него с хрипотой, говорит про тонкорунную шерсть, и бережёт всегда уверенные намерения, желает, чтобы денег хватило на всю жизнь.

  Особенности у Иокима Пресного и Боташа путанные, глаза их дико блестят, оба не ищут любезности, разноголосят бессодержательно, каждый свою выгоду удержать хочет, казалось навсегда разойдутся. Но Боташ Иванку увидел и тут, же зарылся в безудержные желания, в возникшие воображения утонул, сразу уступил Пресному в цене; а потом пожалел. Часто наведывался в трепальню, проверял, много ли тонкорунная шерсть после трепания теряет. Иванке носил халву и сладкие жамки, слова ласковые говорил, каких она не слышала. К началу лета счесали всю пуховую шерсть, утерял Боташ дорогу к Иванке. Не может без знойной в шалаше согреться, в кошару надумал её увлечь; похитил в знойную ночь, когда звёзды не спят. Ищет Савва утром жену, к старику заглянул, - нет Ивнны, - а наслышан. День даром прошёл. Вечером тоже её нет. Плачет Савва, в колодец крюком, гнутыми вилами шарил, на чердак лазил, овин осмотрел, трепальню проверил, - пропала жена. Ревёт слезами сизыми. И женщины со всех ближних дворов посреди улицы медленно собрались, знают уже, что та лахудра розовощная, в Боташеву кошару убежала. Перебирают бранные, свои женские слова, поносят пышную за то, что не как они ходит. Знают, как правильно надо существовать, отказывают радости - ради будущей жизни. Старый Иоким - старый нерез, его покрасневшие глаза сухие и острые как морозный ветер, матерно паскудит беглянку, - помнит умения её плывущих глаз, - знает, как умеют забавно утопать; ещё гуще и неистово материт пасынка пригнутого, овцою линялой принижает нерадивого.

  Иванка с самого девичества привыкла шатко гладить время; без переживаний ступает по пыльной земле, имеет радость от запаха одной полыни и одной увиденной ящерицы. Жизнь идёт терпеливо, и все перемены в ней случайны, не умеет обижаться. Всё живое на пригоне превратилось в поветрие медовых цветков; овцы, ослы, собаки, люди, - распрямляли уши, чтобы среди ругани и понуканий дольше ловить нежный смех единственной тут женщины. Боташ не доволен, что его женщина, одинаково весело улыбается каждому подпаску. Необыкновенно чисто прибирает Иванна шалаш и лачугу, столик тепло застилает, посуду моет, стирает всем одежду. Боташ криво смотрит на пастухов.

  Что бы выдоить каждую овцу, - нужны мужские руки.

  Одним брезжащим утром, когда хозяин и пастухи начинали доить отару, возле кошары остановилась двуколка. Сзади осталась тихая дорога, спереди те, кого он пришёл убивать. Собаки бросились грызть колёса и копыта. Пресный прицелился в порывы псарни; рассыпавшиеся воробьиные дроби принудили заскулить несдержанных собак, убежали все обратно под камышовый навес, легли ждать, когда им нальют из вёдер грязные осадки молока. В каком-то ближнем селе, глухо били церковные колокола. Красное небо рассыпалось. Пастухи продолжали доить, Боташ тоже доил, он знал за кем пришёл снохарь, и не думал бояться; дурно набухшими руками ужимал вымя овцы, сцеживал молоко, и неряшливыми словами крыл эту же тихую овцу. Пресный смотрел на оба ствола ружья, а в носу длинные пахучие волосы щекочут воспоминания, он не знал, кого первым убить, погладил оба ствола сразу. Выстрелил над головой похитителя. Привязанный осёл опустил дурные уши, подумал что гроза собирается.

  - Давай, давай, а то будто бы не всем известно, зачем лютуешь, ведомо какой сводник и бессрамник в чистилище явился.

  Лютый сводник, - ниже пустил дроби.

  - Греми, греми, - Боташ беспрерывно паскудил: старика, рассвет, молоко, ружьё. Не ставал с места, освободил выдоенную овцу и другую поймал.

  Ветер новых дробей сбил фуражку Боташу, пастухи пригнулись, ёрзали на стульчиках, пугливая овца вырвалась, а он ни сдвинулся с застеленного пня. Пастухи, те догадливо подумали: если убьют друг друга, - готовая женщина нам будет принадлежать.

   - Что!? Решил, если из своего приёмыша кашу сварил, других сможешь запугать, кочан тебе в старое рыло! а не молодуху.