Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

А потом опять наступает провал.

Солнце поднимается выше, я возвращаюсь из небытия, ощущая его спиной. И еще я чувствую, как что-то теплое стекает по мне, и понимаю, что это - кровь. Капля за каплей.

А ведь ты убежала от них, Тайка. Ты спаслась, жена моя, ты спасла моего сына, если ему действительно суждено быть зачату в эту ночь. Я хочу верить. Очень хочу. И ползу…

А еще я хочу пить. От тяжелого смрада, от потери крови, от слез, ужаса и отчаяния.

А еще я хочу жить. И упрямо ползу, капля за каплей теряя силы и жизнь.

Силы кончаются раньше. Я еще слышу птичий гомон, я еще ощущаю смрад и тлен, но уже не могу волочь за собой свое полумертвое тело. А птицы поют. Как поют птицы!…

Я то проваливаюсь в забытье, то воскресаю, и то ли в забытьи, то ли в коротких воскрешениях передо мной проходит моя жизнь. Я вижу отца и Крым, маму и поездку, тетю Клаву и дядю Сережу, двор и беспризору, Семена Ивановича и наш "топтрест". Всех вместе и отдельно - Тайку. Мою Тайку.

Я перестаю чувствовать свои ноги, боль покидает меня, и холод, вечный последний холод постепенно охватывает все тело. Даже не холод - Великое Оледенение. Я уже не ощущаю, течет ли кровь из раны в позвоночнике, я просто знаю, что иду к маме. Капля за каплей.

Все чаще и все глубже провалы. Тишина и чернота обрушиваются на меня вдруг, мне все труднее возвращаться в этот мир. Где светит солнце, где живет Тайка, где поют птицы, где жил я.

Уходит солнце, и уходит жизнь. Все гуще темнота даже тогда, когда возвращается сознание. Я уже почти ничего не различаю, я уже почти не вижу собственных рук, но я еще слышу. Кажется, какие-то голоса, кажется, чей-то крик… Зина? Откуда здесь Зина? И выстрелы. И щеками, которых мне так и не пришлось побрить, чувствую, как падают в яму очередные тела. Четырежды дружно вздрагивают мертвецы в братской могиле…

Яркий свет вспыхивает внутри, в моем сознании, и я вижу теплое море, далекий берег и детей, собирающих разноцветную гальку.

Мама!…

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ

От автора

Когда я вхожу в лес, я слышу Егорову жизнь. В хлопотливом лепете осинников, в сосновых вздохах, в тяжелом взмахе еловых лап. И я ищу Егора. Я нахожу его в июньском краснолесье - неутомимого и неунывающего. Я встречаю его в осенней мокряди - серьезного и взъерошенного. Я жду его в морозной тишине - задумчивого и светлого. Я вижу его в весеннем цветении - терпеливого и нетерпеливого одновременно. И всегда поражаюсь, каким же он был разным - разным для людей и разным для себя. И разной была его жизнь - жизнь для себя и жизнь для людей. А может быть, все жизни разные? Разные для себя и разные для людей? Только всегда ли есть сумма в этих разностях? Представляясь или являясь разными, всегда ли мы едины в своем существе? Егор был единым, потому что всегда оставался самим собой. Он не умел и не пытался казаться иным - ни лучше, ни хуже. И поступал не по соображениям ума, не с прицелом, не для одобрения свыше, а так, как велела совесть.

1

Егора Полушкина в поселке звали бедоносцем. Когда утерялись первые две буквы, этого уже никто не помнил, и даже собственная жена, обалдев от хронического невезения, исступленно кричала въедливым, как комариный звон, голосом:

- Нелюдь заморская заклятье мое сиротское господи спаси и помилуй бедоносец чертов…

Кричала она на одной ноте, пока хватало воздуха, и, знаков препинания не употребляла. Егор горестно вздыхал, а десятилетний Колька, обижаясь за отца, плакал где-то за сараюшкой. И еще потому он плакал, что уже тогда понимал, как мать права.

А Егор от криков и ругани всегда чувствовал себя виноватым. Виноватым не по разуму, а по совести. И потому не спорил, а только казнился.

- У людей мужики так уж добытчики так уж дом у них чаша полная так уж жены у них как лебедушки!..

Харитина Полушкина была родом из Заонежья и с ругани легко переходила на причитания. Она считала себя обиженной со дня рождения, получив от пьяного попа совершенно уже невозможное имя, которое ласковые соседушки сократили до первых двух слогов:

- Харя-то наша опять кормильца своего критикует.

А еще то ей было обидно, что родная сестра (ну, кадушка кадушкой, ей-богу!), так родная сестра Марья белорыбицей по поселку плавала, губы поджимала и глаза закатывала:

- Не повезло Тине с мужиком. Ах, не повезло, ах!..

Это при ней - Тина и губки гузкой. А без нее - Харя и рот до ушей. А ведь сама же в поселок их сманила. Дом заставила продать, сюда перебраться, от людей насмешки терпеть:

- Тут, Тина, культура. Кино показывают.

Кино показывали, но Харитина в клуб не ходила. Хозяйство хворобное, муж в дурачках, и надеть почти что нечего. В одном платьишке каждый день на людях маячить - примелькаешься. А у Марьины (она, стало быть, Харя, а сестрица-Марьица, вот так-то!), так у Марьицы платьев шерстяных - пять штук, костюмов суконных- два да костюмов джерсовых - три целых. Есть в чем на культуру поглядеть, есть в чем себя показать, есть что в ларь положить.