Ивановна, или Девица из Москвы

«Именно по этой причине, — сказала графиня, — на нее нельзя оказывать давление. Она настолько не умеет притворяться, настолько лишена недостатков, настолько не тщеславна, что если бы она не чувствовала, что неспособна ответить на любовь того, кому столь многим обязана и кого, как я знаю, искренне уважает, то не говорила бы со мной с такой решительностью. Я не смею обнадеживать баронета и с грустью повторяю: он не должен надеяться, по крайней мере до тех пор, пока не пройдет достаточно времени».

«Но, — сказал граф, который явно решил верить в то, чего он горячо желал, — Ульрика, ты не имеешь права внушать нам свои страхи. Я убежден, что Ивановна, которая всегда была окружена друзьями, уступит их общим пожеланиям. Я немедленно напишу вашему брату и не сомневаюсь, что он будет ходатайствовать в интересах того, перед кем уже чувствует себя в большом долгу. Кроме того, он сможет выдвинуть, если ей это нужно, новые доказательства смерти несчастного Молдовани».

«Поступайте, как вам угодно», — сказала графиня, удаляясь с видом, который говорил: «Я не желаю мучить Ивановну».

Мучить Ивановну! — вскричала гордость. И с этим угасла последняя искра так долго лелеемой в моем сердце надежды.

«Нет! — воскликнул я, сжавши руку Ульрики. — Я не стану делать ни то, что мне угодно, ни то, что кому-то угодно! Ивановне никто не будет докучать, никто не будет ее уговаривать, никто не будет настаивать на снисхождении, поскольку она так мне дорога. И, хотя я хочу скорее быть обязанным ей, нежели всему женскому полу, вместе взятому, тем не менее, я слишком хорошо себя знаю, чтобы поверить, что могу получить из сострадания то, что может дарить лишь любовь. И до тех пор, пока хоть один вздох сожаления может слететь с уст Ивановны, мне не дано будет познать счастье. Я вижу, я чувствую, что должен лишить себя даже малейшего проблеска надежды, которая до сих пор поддерживала меня».

Тут же я отправился домой и, поскольку перемена мест всегда есть первое спасительное средство для несчастного влюбленного, я немедленно распорядился, чтобы Том выяснил, не уходит ли из Петербурга какой-нибудь корабль, который доставит нас прямиком к дому. Таковой нашелся, и я немедленно подтвердил нашу поездку, а затем оббегал весь Петербург, чтобы попрощаться с друзьями. Не было другого такого человека в городе, который более некстати, чем я, врывался бы в дом русских во время всеобщего ликования. Думаю, они догадывались, что тянет меня домой, и это меня раздражало. Я подумал также, что на самом деле неправильно было покидать самых гостеприимных людей из всех, что я знал, в столь неучтивой манере, и решил, что скорее следует завоевать расположение, нежели бежать. Короче говоря, я решил ненадолго задержаться в Петербурге. Понимаете, бегство доказывает слабость, кроме того, это означает, что не все кончено. Три самых несчастных дня в моей жизни я весьма героически воздерживался от посещения дома Федеровичей. Каждую минуту я проводил с Ивановной — в компании или в моей квартире, в опере или в моей карете — она присутствовала всюду, я по-прежнему ощущал ее руку, покоившуюся на моей руке, видел все еще залитые слезами голубые глаза, молившиеся за меня, — она всюду преследовала меня, всюду очаровывала меня. Думаю, не было еще на свете несчастного создания, стоявшего перед лицом правосудия и обвиняемого в стольких преступлениях, в скольких обвинял я иногда в те дни Ивановну. Она была и кокеткой, которая обольщала меня, и романтичной девушкой, вздыхавшей, сама не зная о чем, она была и неблагодарной, и нечестной, и неискренней, и бесчувственной. В таких экзерсисах я на какое-то время находил великое облегчение, но опьянение было коротким и ужасным своими последствиями, поскольку именно в мгновения безумной страсти Ивановна являлась мне во всем величии своей печали и красоты невинности, и ее малодушный обвинитель падал пред нею ниц.