«Ивановский миф» и литература

Все это надо непременно иметь в виду, говоря о поэтическом дебюте А. Ноздрина, который лишь сравнительно недавно стал представляться далеко не столь элементарным, как это следовалоиз работ, где автор «Старогопаруса» (название итоговогопоэтического сборника Ноздрина, вышедшего в 1927 году) рассматривался исключительно как поэт пролетарский, в стихах которого «можно немало найти ценных иллюстраций к отдельным моментам и эпизодамрабочего движения в краю ткачей»[105]. Исследование поэтических традиций, определивших ранее творчество Ноздрина (1890-е годы) помогает понять не только особенности его самобытной поэзии, но и открыть какие-то важные черты творческой личности ивановца, оказывающейся в конечном счете шире и глубже конкретного стихотворного результата.

* * *

Конечно, главным поэтическим именем среди русских поэтов было для Ноздрина имя Некрасова. Некрасовские темы в его ранней лирике распознаются без труда. Вот стихотворение «Деревня Небываловка», которое самим названием отсылает к поэме «Кому на Руси жить хорошо». Перед нами поначалу разворачивается картина идеальной деревни, «богатого угла родины», где царствует свободный труд. И это несуществующее идеальное пространство противопоставляется «горемычной стороне» — реальной деревне Небываловке. Стихотворение завершается выдержанным в некрасовском духе декларативным отказом от «чистой лирики», от наслаждения красотами природы до тех пор, пока, существует социальная несправедливость, народное горе:

И здесь природой величавой
Мне стыдно душу услаждать,
Где проливают пот кровавый,
Лишь можно слезы проливать.

Гражданская некрасовская нота, связанная с борьбой поэта за «честь России», проходит через все ранее (и не только раннее) творчество Ноздрина, но молодой стихотворец корректировал эту ноту влиянием на него тех поэтов-восьмидесятников, в творчестве которых звучала нота разлада не только с действительностью, но и с собственной душой. Ему нравился С. Надсон, который казался ивановцу «рыцарем дня», который «пал жертвой темной ночи». Вспоминая о своем поэтическом кумире юности, Ноздрин писал в стихотворении 1912 года:

Конь рыцаря был палачом исхлестан,
И рыцарь мой с коня осмеянный сошел…
Но на пути любви, заветов светлых истин
Он жив, и жизнью дня звучит его глагол.

Среди своих «хороших руководителей» в поэзии Ноздрин называет Фета. Действительно, особенно в «природной» и «любовной» лирике молодого поэта отголоски фетовского «чистого искусства» часто дают о себе знать, свидетельствуя о стремлении Ноздрина вырваться за рамки житейской эмпирики. Во многих его ранних стихах ощутима та недосказанность чувств, «музыкальные» порывы души в неизвестное, которыми притягивала к себе поэзия Фета многих тогдашних молодых поэтов, ищущих новых путей в литературе. И здесь Ноздрин вольно или невольно оказывался среди тех, кто по-своему поддерживал поэтические новации нарождающегося символизма.

Белые клавиши, белые ландыши
Снова я вижу у ней.
Белые ландыши, белые клавиши
Полны могучих речей…
Речь ароматная, речь благодатная
Нежно слилися в одно, —
Речь благодатная, речь ароматная
Льется любовью давно.

Перекличка этого стихотворения с «Песней без слов» («Ландыши, лютики. Ласки любовные») К. Бальмонта несомненна. Тот же образный ряд, тот же ритмический рисунок.

Однако мы бы ошиблись, если бы свели ранее творчество Ноздрина всего лишь к формальному подражанию новейшим поэтам. Ведь не кто иной, как Валерий Брюсов, «вождь русского символизма», разглядел в тогдашнем стихотворчестве ивановца «очень оригинальную поэзию»[106]. Из присланных Ноздриным стихов Брюсов составил для печати поэтическую книгу «Поэма природы», в рекламном проекте к которой, в частности, говорилось: «В авторе легко усмотреть что называется „самоучку“, но произведения его поражают стихийной силой таланта. Г. Ноздрина можно назвать Кольцовым, пишущим в духе Тютчева»[107].

Брюсову хотелось видеть в стихах Ноздрина своеобразное подтверждение закономерности возникновения символизма в России, его связь с народной почвой, явленной в лице ивановского «самоучки». И для этого были основания.

Среди природы я дежурный.
За всем слежу, за всем смотрю.
Люблю я дня покров лазурный
И после бледную зарю.
Моя дежурка — мир громадный…
О, я величие люблю!
И только смерти беспощадной
Свой пост покорно уступлю.