«Ивановский миф» и литература

Впоследствии, в 1935 году, обобщая свои представления об ивановских событиях 1905 года, Ноздрин напишет стихотворение «Наша Талка», занимающее нынче почетное место в антологии местной поэзии:

Наша Талка — малоречье,
И Дунаем ей не быть,
Но дунаевские речи
Нам на ней не позабыть.
Пусть речонка маловодна,
Но оставлен ею след,
Где истории угодно
Было вынянчить Совет.
Неказистая собою,
Речка мирно вдаль текла,
И ее вода живою
Никогда здесь не слыла.
А рабочий наш, как в сказке,
Стал на ней совсем живой,
Он из ткацкой самотаски
Вырос в силу, стал герой…

Здесь в песенно-афористической форме представлена суть ноздринского понимания Первого Совета: то, что казалось «малоречьем», на самом деле таит глубину, под «неказистым» покровом скрывается живая душа.

Обратившись к теме родного города, Ноздрин был далек от символистской мифологизации, свойственной, например, урбанистической части поэзии Брюсова. Не похож Иваново-Вознесенск в ноздринском изображении на демонического царя вселенной, несущего угрозу человечеству. Но и в нарождающийся пролеткультовский миф, согласно которому из фабрично-заводского, городского мира вырастает железный человек, «рабочая» поэзия Ноздрина тоже не вписывается. Автору «Ткачей» был чужд дух пролетарского сектантства, и он склонен был видеть Иваново-Вознесенск как узел противоречий русской истории, где исконное природно-деревенское начало отнюдь не подлежит искоренению во имя грядущей победы пролетариата. Потому и не поддался Ноздрин на уговоры теоретиков пролетарского искусства, в частности, В. М. Шулятикова, порвать с традициями классической литературы и заняться сотворением особой пролетарской поэзии. Однажды (дело происходило в 1906 году в Москве, куда Ноздрин вынужден был уехать после окончания стачки) Шулятиков задал ивановцу «внушительную трепку» за то, что тот в споре с ним защищал «непотухающую силу» Тургенева. «Против Тургенева он (Шулятиков — Л. Т.), — вспоминал Ноздрин, — выдвинул поэтессу Аду Негри, познакомил меня со своими переводами из нее. Поэзию Ады Негри о труде и трудящихся он считал началом новой литературы…»[115]. Почувствовав на миг удовлетворение от такого лестного сопоставления с пролетарски настроенной итальянской поэтессой, Ноздрин остался верен «непотухающей силе» Тургенева, общедемократическим заветам русской литературы с ее устремленностью к красоте природного мира, вниманием к душевному миру простых людей, независимо от того, живут они в городе или в деревне.

Общедемократический характер поэзии Ноздрина отчетливо проявился в его стихах, написанных в северной ссылке (1907–1909 гг.) и сразу после нее. Здесь, как и в стихах 1905 года, мы встречаемся со своеобразной поэтической хроникой жизни сосланных на поселение революционеров, среди которых находится и сам автор. Но, помимо этого, в «северных» стихах в большей мере, чем раньше, присутствует желание запечатлеть отдельную, неповторимую человеческую судьбу. Усиливается лирическое звучание. Все осязаемей становится образ самого автора, человека много повидавшего, много передумавшего, но не утратившего доверия к добру и красоте, верящего в будущее своего народа. Это особенно ощутимо в таких стихах, как «У проруби», естественно продолжающих кольцовско-некрасовскую линию русской поэзии:

В полушубках рваных, рыжих
Рыбу удит детвора;
Зябнет, греется на лыжах
У огромного костра.
«Песню пахаря» Кольцова
Декламирует один.
Глушь кругом, а мастер слова
И в глуши здесь господин…

Читающий Кольцова где-то в олонецкой глубинке крестьянский парнишка приводит в умиление поэта, для которого показатель демократического прогресса состоял в культурно-нравственном росте «массового» человека. Кто знает, может быть, слушая малолетнего «мастера слова», Ноздрин вспоминал о том, как в один из первых дней забастовки ивановские рабочие, собравшись на площади перед городской управой, горячо воспринимали некрасовское стихотворение «Размышления у парадного подъезда». Читал его рабочий с фабрики Грязнова Михаил Лакин, читал «с таким удивительным мастерством и подъемом, какие только можно встретить у заправских артистов». А еще, быть может, Ноздрин, глядя на парнишку-чтеца, думал о его матери и тысячах русских женщин, чья жизнь должна повернуться к лучшему. И снова вспоминал родину, какую-нибудь старую ткачиху Петровну, которая уже не может таить в себе обиду на жизнь и, чувствуя поддержку окружающих, готова выплеснуть ее в очистительное самопожертвование: