Ивановы годы. Иваново детство.

Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, — найдя полное понимание у лидеров Опричинины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, — как и боссы любой структуры, — невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку «земских», обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один, и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя, и не желал, по сути, ничего большего. Паче того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: «Вижу готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним… Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский»

Короче, он не защищался, а его били. И начали бить задолго до того, еще когда решалось, Филиппу или Пимену занять престол, о чем свидетельствует нелепая коллективная «об утолении его царского гнева на Филиппа», притом, что гнева не было и в помине, совсем наоборот. А уж потом колесо закрутилось вообще вовсю. Сперва по обычной методичке: царский духовник взял на себя функции «нашептывателя» и «явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа», обвиняя первоиерарха в связях с «земскими». Но не получилось, — царь потребовал хоть каких-то доказательств, а получив ответ «Ниже словеса некоторы, ниже темны роздумья», закрыл тему, — и мудаки пошли другим, более кривым, зато и надежным путем, целясь на смещение митрополита «внутренними» средствами.

Начался сбор компромата. На Соловки, где Филипп ранее был настоятелем, отправили что-то вроде неофициальнуй комиссии в составе уже помянутого Пафнутия Суздальского, архимандрита Феодосия (близкого к Пимену) и опричного князя Василия Темкина–Ростовского, водившего дружбу с Басмановыми, — и ничего удивительного, что «доказательства» нашлись. Трудно сказать, на что польстились или чего испугались «девять иноков», согласившиеся давать нужные показания, зато точно ведома цена участия в шоу игумена Паисия: он, ученик и любимец Филиппа, чье слово ценилось высоко, продал его важным гостям за твердое обещание епископского сана. А когда показания были подписаны, телега покатилась сама по себе: Пимен и прочие поставили вопрос о необходимости созыва Собора, состоявшегося в ноябре 1568 года и ставшего«позорнейшим из всех, какие только были на протяжении русской церковной истории».

Мероприятие, судя по всему, и впрямь было омерзительное. Даже Георгий Федотов, к Ивану беспощадный, признает, что «Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской церкви и оклеветанным своими духовными детьми». Недаром же вскоре после выяснилось, что протоколы «волей Божией утеряны», а в «Житии» о нем не сказано ни слова, и вся вина возложена на царя. Точно так же и Курбский вопит: «Кто слыхал зде, епископа от мирских судима и испытуема?», делая вид, что судила не церковь, а царь. Но факт есть факт: царь ни причем. Он, может быть, и хотел бы вмешаться, но строго соблюдал «соглашение» 1566 года о взаимном невмешательстве, да и единогласие иерархов не могло не смущать, поскольку уж что-что, а готовили шоу профессионалы высшего класса, и выглядело все, надо полагать, без сучка, без задоринки.