Иваны

"Господи! Что это? Как это? Кто мы? - думал я. - Все вокруг какая-то неправда! Все какая-то ложь... Неужели правда - это то, что человек, лишенный Бога, лишенный веры в Бога, превращается в скота? Неужели правда - это то, что Бог, прощая человеку грехи, возвышает человека, наполняет его жизненной силой? Неужели это правда, что, убивая в нас Бога, убивают и нас? Лишают человека его тормозов...

Неужели это правда, что обобществленная собственность делает человека всего лишь участником, зрителем? Участником игры, и только! Все для всех, и никакое здесь "само" не работает - ни самообразование, ни самовоспитание, ни самоконтроль. "Само" превращается в "антисамо"... Самоцельность, целомудренность теряются. Работают вульгарная самообогащенность, самолюбие, вороватость, доведенные до абсурда. Вот русский человек и забыл свою самоцельность, целомудренность.

При обобществленной собственности да еще без Бога все потерялось, все растаяло, как дым", - мрачно думал я.

* * *

Вспомнилось, как однажды вот так же шел на дачу...

Шел зимой. Дачу взломали, и надо было закрыть разбитые стекла, забить вывороченные из петель двери.

Шел вдоль шоссе. Следующую электричку до своей станции надо было ждать больше часа. И хотя по времени получалось то ж на то ж, я пошел пешком.

Спешил, нервничал...

Шоссе безлюдное. Движение стихло, почти прекратилось.

Метель разыгралась неожиданно, вдруг. Ветер сшибал с ног. Я поднял воротник пальто из плащевой ткани.

"Со смехом внутри", - вспомнилась шутка продавщицы пальто.

Вдруг услышал стон. Померещилось, наверно, подумал я. Стон повторился опять и опять.

Я осмотрелся вокруг. Снег колючками бил в лицо. Летел за шиворот. Таял на шее.

В стороне от шоссе из-под снега торчал ботинок. Стон раздался со стороны ботинка.

Я машинально шагнул туда. Провалился по пояс в сугроб, лег на живот, пополз. Все-то мне неймется. За ботинком поднимался бугорок снега.

Я пополз вдоль бугорка. Где-то здесь должно быть лицо, подумал я. Стал торопливо разгребать снег. Выкопал шапку.

Я очень волновался. Руки коченели...

Стал копать в сторону ботинка. Вот оно, натолкнулся на лицо. Человек был небольшого роста. Шапка слетела с головы. Я разгребал снег, освобождая плечи, грудь. Человек застонал. Я стал разгребать снег еще быстрее, лихорадочнее.

Тащить за плечи. Понял, что тяну не в ту сторону. Развернулся. Сам почти увяз в сугробе...

Человек, распластавшийся на дороге, пришел в себя.

- Помогите! - едва расслышал я его слова. В замерзающем я узнал сына Марии Матвеевны, тезку своего, Ивана. Видел его не раз. Всегда пьяного.

- Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.

Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.

Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.

Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.

- Ах ты, Господи! - запричитала она.

- Мария Матвеевна, я нашел его в сугробе. Ему нужна помощь, - сказал я.

Визиту дачника в такую пургу Мария Матвеевна не удивилась. А вот сынку...

- Вспомнил мамочку, подлец! Как тащить все из дома, так мамочку не спрашиваешь! - закутывала она его на кровати в полушубок.

Я вышел из дома. Закрыл за собою тяжелую, обитую войлоком от стужи зимой дверь.

На свою дачу, что в двадцати минутах ходьбы от платформы, я так и не попал...

* * *

Прошло, наверное, года три. В дачный сезон вспомнил как-то по дороге про пьяницу Ивана.

"Надо зайти к Волчкам, - решил я. - Хотя это очень не с руки".

Постучал в дверной косяк.

- Можно к вам, люди добрые? - Толкнул дверь. Она открылась. - Ну, как прошла зимовка? - спросил я. Это звучало игриво, однако настроение Марии Матвеевне не передалось. Я умолк.

- У нас несчастье! - сказала она, очищая горячую картошку от кожуры.

Я смотрела на ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.

- Что случилось?

- Ваня запил. Три года не пил! Да разве с этой сукой не запьешь? ответила Мария Матвеевна.

- А кто эта сука, как вы говорите? - спросил я. Матерные ее слова угнетали меня.

- Да, сожительница его, - ответила Мария Матвеевна, - Тоже двоих настрогали...

Я вошел в ту часть дома, где спал Волчок. В нос ударило запахом помоев.

В прокуренной комнате за печкой на разложенном диване валялся Волчок. Рядом, у изголовья, стояло ведро с домашними тапочками на ушках. "Параша", - подумал я. - "Голь на выдумки хитра". Не мог не подивиться я находчивости - ставить тапочки на ушки ведра. Сам никогда бы не догадался...

На полную громкость был включен телевизор. По первой программе прямо с экрана надвигалась, раздвоенная зеркалом, гусыня. Вдруг, оступившись, беспомощным кулем падала вниз. Куда-то на пол. Электрическая, звенящая музыка, сопровождавшая падение, пела и хихикала, неся насмешливую нагрузку.

И тоска и бесконечная скорбь охватили меня, как тогда у пенька, где Волчок развалился пьяным со своей сожительницей.

- Ты что же делаешь-то, козел! - закричал я, потеряв над собой контроль.