Ивашка бежит за конём

У парня глаза светло-голубые, будто незабудки выросли в тени или небо ранней весенней порой. Он смотрит на госпожу Пульхерию, глаз не опускает.

— Как ты смеешь на меня смотреть? И прислужницы в голос:

— Как ты смеешь смотреть на госпожу?

— О, шёне фрау, прекрасная госпожа, я смотрю на рубец твоего платья.

Прислужницы опустились на колени, торопливо расправляют подол платья. Прекрасная Пульхерия оглядела платье, ничего не замечает — ни пылинки, ни пятнышка, ничего платьем не задела, нигде не порвала.

Она спрашивает:

— А чем оно плохо?

Парень поставил корзины наземь, говорит:

— Криво скроено, неровно подшито. Я могу сделать хорошо.

Она рассердилась, крикнула:

— Ты бы лучше свои дыры залатал! Он пожимает плечами, говорит:

— О, это? Дас ист никс — это ничего. Один сапожник не имеет одни сапоги.

— Ах, так ты сапожник?

— Я не сапожник, не шустергезеле. Я очень знаменитый мастер-портной. В мой город Бремен я лучше всех. Я шью платье самой госпоже бургомистерше. Одна маркграфиня посылает мне свою мерку, я ей вундершёнес платье шью.

Прислужницы хихикают, прекрасной Пульхерии неловко. Она идёт дальше, больше не оглядывается. Они пришли к Сотану — посмотрели венец. Красота невообразимая, неописуемая — но ах как дорого! Прекрасная Пульхерия не решается покупать, отказаться неловко. Она говорит:

— Откуда у тебя такой венец? Он краденый?

— Не обижай меня, госпожа. Не нравится — не бери, но такие слова нехорошо говорить. Этот венец военная добыча. Этим летом после удачного набега я снял его с головы русской княжны.

— Я с чужой головы не стану надевать, — говорит прекрасная Пульхерия и, не простившись, уходит.

А там во дворе сидит этот парень у водоёма, железный котёл чистит.

Вечером госпожа всходит на высокую башню, долго на полную луну смотрит. От луны по морю серебряная дорожка переливается, искрится, будто тяжёлый шёлк. Далеко-далеко, внизу под скалой, волны белой пеной ложатся на берег, снежный подол морского платья.

А какие такие платья у бургомистерши, у маркграфини?

На другое утро она зовёт двух прислужниц, спускается с крепостной горы, повёртывает в предместье. Она оглядывается через плечо — не идёт ли кто за ней. А никто не идёт.

Одна из прислужниц говорит:

— Какой красивый был этот молодой человек! Госпожа Пульхерия говорит презрительно, слова сквозь зубы цедит:

— Я не понимаю, что ты за глупости говоришь! Вот приходит она к Сотану, говорит:

— Я этот киевский венец возьму, так и быть. Но в придачу ты должен дать мне портного. Сотан удивляется — что за портной?

— Такой жилистый, длинный, такой неумытый. Он вчера здесь чистил железный котёл.

— Ах, этот бездельник? — говорит Сотан. Он хлопает в ладоши, зовёт слугу: — Приведи сюда немецкого раба.

Прекрасная Пульхерия говорит:

— Слушай, портной, ты сошьёшь мне платье. Только лучше, чем там своим графиням шил. А не угодишь мне, так есть у нас в крепости подземная тюрьма, каменный мешок. Там крысы отгрызут тебе нос.

Глава семнадцатая А ИВАШКА БЕЖИТ, БЕЖИТ

В Кобякича доме пусто и тихо. Сам-то опять уехал в степь.

У Параски руки ни к чему не лежат. По хозяйству распоряжается нехотя — работы будто поменьше стало, а делать её некому. Кое-как всё идёт, спустя рукава. Ой, скучно!

"И-а", — закричал осёл.

— А не съездить ли нам в город? — говорит Параска. — У меня там подружка живёт. Десять лет не виделись, а может, ещё жива. Навестить её, что ли? Ивашка, почисть осла. Вон он какой лохматый стал.

На таком в город показаться стыдно.

Вот они едут в город. Параска на ослике, а Ивашка идёт рядом, ведёт осла за уздечку.

Город от них часа за четыре ходьбы, а они едут все восемь часов без малого. Осёл иной раз побежит рысцой, Параску растряс, чуть наземь не сбросил. То вдруг упрётся, не хочет идти. Они его ласкают, уговаривают:

— Идём, Серенький, идём, милый. Ах, да какой хороший и красивый. Ушки-то длинные, шёрстка-то шёлковая! Идём, хорошенький! Пошли, что ли! Вот приедем, я тебе морковку дам.

Это ещё когда будет, а на горном склоне рыжие колючки пышно растут. Как ему не дать полакомиться? Ведь тоже живая тварь.

Ивашка тянет осла за узду, а он всеми четырьмя ногами упёрся — и ни с места.

Однако ж на заре они выехали, а вскоре после полудня увидели вдали город.

А сперва только видят высокую скалу, увенчанную крепостными стенами. Поближе подъехали, там по всей долине цветут сады и ручьи журчат. Домики встречаются всё чаще, народу по дороге всё больше. Идут и едут в обе стороны. В ином месте так густо прут, едва меж двух повозок протиснешься. Ослик присмирел, послушно идёт, только длинные уши вздрагивают.

Вот и в город въехали. Улицы камнем мощённые. Конские копыта цокают, колёса скрипят, вода в фонтане плещет, людской гомон громче морского прибоя. Параска чего-то кричит, Ивашка её не слышит. Она с седла нагнулась, пальцем ткнула его в плечо:

— В этот проулочек заворачивай. Здесь, помнится, подружка живёт.

Они в одну, в другую калитку покричали, нашли подружкин дом.

— Ой, ты ли это? Постарела-то как! Я б тебя на улице и не признала!

— Ой, и ты не моложе стала! Ишь, вширь раздалась!