Иверский свет

прошла, горизонтальная, над вами —

как велосипед сюрреалиста —

вращаясь спицами под вашими зонтами.

СПАЛЬНЫЕ АНГЕЛЫ

П. Вегину

Огни Медыни?

а может, Волги?

Стакан на ощупь.

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С мим это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Ко не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чем он думает

под шепот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав, —

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

Висит метла — как танцплощадка,

как тесно скрученные люди,

внизу, как тыща ног нещадных,

чуть-чуть просвечивают прутья.

ИСПЫТАНИЕ БОЛОТОХОДА

По болоту, сглотавшему бак питательный,

по болотам,

болотам,

темней мазута, —

испытатели! —

по болотам Тюменским,

потом Мазурским...

Благогласно имя болотохода!

Он, как винт мясорубки, ревет паряще.

Он — в порядочке!

Если хочешь полета — учти болота.

...по болотам — чарующим и утиным,

по болотам,

засасывающим

к матери,

по болотам, предательским и рутинным,

испытатели!..

Ах, водитель Черных, огненнобородый:

«Небеса — старо. Полетай болотом!»

...Испытатели! —

если опыт кончится катастрофой,

под болотом, '

разгладившимся податливо,

два баллона и кости спрессует торфом...

Жизнь осталась, где суша и коноплянки,

и деревни на взгорьях —

как кинопленки,

и по осени красной, глядя каляще,

спекулянтку опер везет в коляске.

Не колышется монументальная краля,

подпирая белые слоники бус.

В черный бархат

обтянут

клокочущий бюст,

как пианино,

на котором давно не играли.

По болотам,

подлогам,

по блатам,

по татям —

испытатели! —

по бодягам,

подплывшим под подбородок, —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

испытатели —

пробуксовывая ма оборотах.

А на озере Бисеровом — охоты!

Как-то самоубийственно жить охота.

И березы багрово висят кистями,

будто раки трагическими клешнями.

Говорит Черных: «Здесь нельзя колесами,

где вода, как душа, обросла волосьями.

Грязь лупить —

обмазаться показательно.

Попытаемся по касательной!»

Сквозь тошнотно кошачий концерт лягушек,

испытатели! —

по разлукам,

закатным и позолотным,

по порогам, загадочным и кликушным,

по невинным и нужным в какой-то стадии,

по бессмертным,

но все-таки по болотам!

По болоту, облу, озорну, — спятите!..

По болотам, завистливым и заливистым,

по трясинам,

резинам,

годам —

не вылезти —

испытатели!

По болотам — полотнищам сдавшихся арм*

замороженной клюквой стуча картинно,

с испытаний,

поборовши, Черных добредет в квартиру.

И к роялю сядет, разя соляркой,

и педаль утопит, как акселератор,

и взревет Шопен болевой балладой

по болотам —

пленительным и проклятым!

Графоманы Москвы,

меня судите строго,

но крадете мои

несуразные строки.

Вы, конечно, чисты

от оплошностей ложных.

Ваши ядра пусты,

точно кольца у ножниц.

Засвищу с высоты

из Владимирской пустоши —

бесполезные рты

разевайте и слушайте.

ЯЗЫКИ

«Кто вызывал меня?

Аз язык...»

...Ах, это было, как в сочельник! В полу-

мраке собора алым языком извивался

кардинал. Пред ним, как онемевший

хор, тремя рядами разинутых ртов

замерла паства, ожидая просвирок.

Пасть негра-банкира была разинута, как

галоша на красной подкладке.

«Мы — языки...»

Наконец-то я узрел их.

Из разъятых зубов, как никелированные за-

стежки на «молниях», из-под напудрен-

ных юбочек усов, изнывая, вываливались

алые лизаки.

У, сонное зевало, с белой просвиркой, белев-

шей, как запонка на замшевой поду-

шечке.

У, лебезенок школьника, словно промокашка

с лиловой кляксой и наоборотным отпе-

чатком цифр.

У, лизоблуцы...

Над едало,к сластены, из которого, как из

кита, б»-ли нетерпеливые фонтанчики,

порхал «уплет:

«Продавщица, точно Ева, —

ящик яблочек — налево!»

Два оратора перед дискуссией смазывали

свои длинные, как лыжи с желобками

посередине, мазью для скольжения, у

бюрократа он был проштемпелеван лило-

выми чернилами, будто мясо на рынке.

У, языки клеветников, как перцы, фарширо-

ванные пакостями, они язвивались и яз-

дваивались на конце, как черные фраки

или мокрицы.

У одного язвило набухло, словно лиловая

картофелина в сырой темноте подзе-

мелья. Белыми стрелами из него произ-

растали сплетни. Ядило этот был короче

других языков. Его, видно, ухватили

однажды за клевету, но он отбросил кон-

чик, как ящерица отбрасывает хвост.

Отрос снова!

Мимо черт нес в ад двух критиков, взяв их,

как зайца за уши, за их ядовитые

язоилы.

Поистине не на трех китах, а на трех язы-

ках, как чугунный горшок на костре, за-

кипает мир.

...И нашла тьма-тьмущая языков, и смеша-

лись речи несметные, и рухнул Вавилон...

По тротуарам под 35 градусов летели замерз-

шие фигуры, вцепившись зубами в уп-

ругие облачка пара изо рта, будто в воз-

душные шары.

У некоторых на облачках, как в комиксах,

были написаны мысли и афоризмы.

А у постового пар был статичен и имел фор-

му плотной белой гусиной ноги. Будто

он держал ее во рту за косточку.

Языки прятались за зубами — чтобы не от-

морозиться.

Сколько свинцового

яда влитЛ,

сколько чугунных

лжей...

Мое лицо

никак не выжмет

штангу

ушей...

Да здравствуют прогулки в полвторого,

проселочная лунная дорога,

седые и сухие от мороза

розы черные коровьего навоза!

КЕМСКАЯ ЛЕГЕНДА