Иверский свет

или природа по Дарвину?—

но я по сравненью с тобой,

как я бездарен!

Озера тайный овал

высветлит в утренней просеке

то, что мой предок назвал

кодом нечаянным: «Гоподи...»

Господи, это же ты!

Вижу как будто впервые

озеро красоты

русской периферии.

Господи, это же ты

вместо исповедальни

горбишься у воды

старой скамейкой цимбальной.

Будто впервые к воде

выйду, кустарник отрину,

вместо молитвы Тебе

я расскажу про актрису.

Дом, где родилась она, —

между собором и баром...

Как ты одарена,

как твой сценарий бездарен!

Долго не знал о тебе.

Вдруг в захолустнейшем поезде

ты обернешься в купе:

господи...

Господи, это же ты...

Помнишь, перевернулись

возле Алма-Аты?

Только сейчас обернулись.

Это впервые со мной,

это впервые,

будто от жизни самой

был на периферии.

Годы. Темноты. Мосты.

И осознать в перерыве:

Господи — это же ты!

Это — впервые.

БЕЛОВЕЖСКАЯ БАЛЛАДА

Я беру тебя на поруки

перед силами жизни и зла,

перед алчущим оком разлуки,

что уставилась из угла.

Я беру тебя на поруки

из неволи московской тщеты.

Ты — как роща после порубки,

ты мне крикнула: защити!

Отвернутся друзья и подруги.

Чтобы вспыхнуло все голубым,

беловежскою рюмкой сивухи

головешки в печи угостим.

Затопите печаль в моем доме!

Поет прошлое в кирпичах.

Все гори синим пламенем, кроме —

запалите печаль!

В этих пылких поспешных поленьях,

в слове, вырвавшемся, хрипя,

ощущение преступленья,

как сказали бы раньше — греха.

Воли мне не хватало, воли.

Грех, что мы крепостны на треть.

Столько прошлых дров накололи —

хорошо им в печали гореть!

Это пахнет уже не романом,

так бывает пожар и дождь —

на ночь смывши глаза и румяча,

побледневшая, подойдешь.

А в квартире, забытой тобою,

к прежней жизни твоей подключен,

белым черепом со змеею

Будет тщетно шуршать телефон...

В этой егерской баньке бревенчатой,

точно сельские алтари

мы такою свободой повенчаны —

у тебя есть цыгане в крови.

Я беру тебя на поруки

перед городом и людьми.

Перед ангелом воли и муки

ты меня на поруки возьми.

ЗВЕЗДА

Аплодировал Париж

в фестивальном дыме.

Тебе дали первый приз —

«Голую богиню».

Подвезут домой друзья

от аэродрома.

Дома нету ни копья.

Да и нету дома.

Оглядишь свои углы

звездными своими,

стены пусты и голы —

голая богиня.

Предлагал озолотить

проездной бакинец.

Ты ж предпочитаешь жить

голой, но богиней.

Подвернется, может, роль

с текстами благими.

Мне плевать, что гол король!

Голая богиня...

А за окнами стоят

талые осины

обнаженно, как талант,—

голая Россия!

И такая же одна

грохает тарелки

возле вечного огня

газовой горелки.

И мерцает из угла

в сигаретном дыме —

ах, актерская судьба! —

голая богиня.

НЕЧИСТАЯ СИЛА

В развалинах духа, где мысль победила,

спаси человека, нечистая сила —

народная вера цветка приворотного,

пречистая дева греха первородного.

Он звал парикмахерскую «Чародейка»,

глумился над чарами честолюбиво.

Нечистая сила, пойми человека,

оставь человека, нечистая сила'

В червовое лето, в пиковую зиму

ты в нем собеседника находила.

Сними одиночество и гордыню —

очисть человека, нечистая сила.

За чащи разор, и охоты за ведьмами,

за то, что сломал он горбатую сливу,—

прощеньем казни, возвращенным неведеньем,

оставь человека, нечистая сила!

Зачем ты его, поругателя родины,

безмозглая сила, опять полюбила —

рябиной к нему наклонясь

черноплодною,

как будто затмением

красной рябины?..

СМЕРТЬ ШУКШИНА

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила страна мужика

и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивленную смерть

предсказал всенародно в картине.

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришел и простился.

Называется не экран,

если замертво падают наземь.

Если б Разина он сыграл,

это был бы сегодняшний Разин.

Он сегодняшним дням — как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

Он хозяйственно понимал

край как дом — где березы и хвойники.

Занавесить бы черным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди — увы...

Почему два великих народа

холодеют на грани войны,

под непрочным шатром кислорода?

Люди дружат, а страны — увы...

Две страны, две ладони тяжелые,

предназначенные любви,

обхватившие в ужасе голову

черт-те что натворившей Земли!

ОБМЕН

Не до муз этим летом кромешным.

В доме — смерти, одна за другой.

Занимаюсь квартирообменом,

чтобы съехались мама с сестрой.

Как последняя песня поэта,

едут женщины на грузовой,

две жилицы в посмертное лето —

мать с сестрой.

Мать снимает пушинки от шали,

и пушинки

летят

с пальтеца,

чтоб дорогу по ним отыскали

тени бабушки и отца.

И как эхо их нового адреса,

провожая заплаканный скарб,

вместо выехавшего августа

в наши судьбы въезжает сентябрь.

Не обменивайте квартиры!

Пощади, распорядок земной,

мою малую родину сирую —

мать с сестрой.

Обменяться бы — да поздновато!

на удел,

как они, без вины виноватых

и без счастья счастливых людей.

ПИЕТА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком оскверненного пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.