Иверский свет

что не отыщешь слез

на дне души моей.

Смешон мужчина мне

с напухшей тучей глаз.

Постыднее вдвойне,

что это в первый раз.

И черный ручеек

бежит на телефон

за все, за все, что он

имел и не сберег.

За все, за все, за все,

что было и ушло,

что сбудется ужо,

и все еще — не все...

В больнице режиссер

чернеет с простыней.

Ладони распростер.

Но тыщи раз стыдней,

что нам глядит в глаза,

как бы чужие мы,

стыдливая краса

хрустальнеишеи страны.

Застенчивый укор

застенчивых лугов,

застенчивая дрожь

застенчивейших рощ...

Обязанность стиха

быть органом стыда.

11 9

КРОНЫ И КОРНИ

Несли не хоронить,

Несли короновать.

Седее, чем гранит,

Как бронза — красноват,

Дымясь локомотивом,

Художник жил,

лохмат,

Ему лопаты были

Божественней лампад!

Его сирень томилась...

Как звездопад,

в поту,

Его спина дымилась

Буханкой на поду!..

Зияет дом его.

Пустые этажи.

На даче никого.

В России — ни души.

Художники уходят

Без шапок,

будто в храм,

В гудящие угодья

К березам и дубам.

Побеги их — победы.

Уход их — как восход

К полянам и планетам

От ложных позолот.

Леса роняют кроны.

Но мощно под землей

Ворочаются корни

Корявой пятерней.

ОСЕНЬ

В полях безоглядных — подобье улыбки.

Забытый на грядке наперсток клубники.

Куда-то ушли и воткнули лопату.

Над нею струится нога, что копала,

И тело, что стало теперь, вероятно,

дрожаньем улыбки в полях безоглядных.

ПЕСНЯ ВЕЧЕРНЯЯ

Ты молилась ли на ночь, береза?

Вы молились ли на ночь,

запрокинутые озера

Сенеж, Свитязь и Нарочь?

Вы молились ли на ночь, соборы

Покрова и Успенья?

Покурю у забора.

Надо, чтобы успели.

У лугов изумлявших —

запах автомобилей...

Ты молилась, Земля наша?

Как тебя мы любили!

КРИТИКУ

Не верю я в твое

чувство к родному дому.

Нельзя любить свое

из ненависти к чужому.

Снимите личины, статисты речистые

пречистого знамени слуги нечистые!

Во имя чего заклинанья «во имя» —

во имя добра с сундуками своими?

Терзают природу во имя науки

пречистого Разума грязные руки.

И мучают слух второгодники школы

Греча, Булгарина и Шишкова.

Очнитесь, взгляните хотя бы на численник,

пречистого Пушкина стражи нечистые...

Да если бы Пушкин, кем нынче божитесь,

явился бы к вам, второгодники-витязи,

кому б он поведал строфу заповедную?1

Конечно, не с вами б он был, а с поэтами...

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ЗА СТОЛОМ

Уважьте пальцы пирогом,

в солонку курицу макая,

но умоляю об одном —

не трожьте музыку руками!

Нашарьте огурец со дна

и стан справасидяшей дамы,

даже под током провода —

но музыку нельзя руками.

Она с душою наравне.

Берите трешницы с рублями,

но даже вымытыми не

хватайте музыку руками.

И прогрессист и супостат,

мы материалисты с вами,

но музыка — иной субстант,

где не губами, а устами...

Руками ешьте даже суп,

но с музьжой — беда такая!

Чтоб вам не оторвало рук,

не трожьте музыку руками.

МОНОЛОГ РЕЗАНОВА

Божий замысел я исказил,

жизнь сгубив в муравеине.

Значит, в замысле не было сил.

Откровенье — за откровенье.

Остается благодарить.

Обвинять Тебя в слабых расчетах,

словно с женщиной счеты сводить

в этом есть недостойное что-то.

Я мечтал, закусив удила-с,

свесть Америку и Россию.

Авантюра не удалась.

За попытку — спасибо.

Свел я американский расчет

и российскую грустную удаль.

Может, в будущем кто-то придет.

Будь с поэтом помягче, Сударь.

Бьет 12 годов, как часов,

над моей терпеливою нацией.

Есть апостольское число,

для России оно — двенадцать.

Восемьсот двенадцатый год —

даст ненастья иль крах династий?

Будет петь и рыдать народ.

И еще, и еще двенадцать.

Ясновидец это число

через век назовет поэмой,

потеряв именье свое.

Откровенье — за откровенье.

В том спасибо, что в божий наш час

я ясном Болдине или в Равенне,

нам являясь, ты требуешь с нас

откровенья за Откровенье.

За открытый с обрыва Твой лес

жить хочу и писать откровенно,

чтоб от месс, как от горных небес,

у больных закрывались каверны.

Оправдался мой жизненный срок,

может, тем, что, упав на колени,

в Твоей дочери я зажег

вольный свет откровенья.

Она вспомнила замысел твой

и в рубашке, как тени евангелья,

руки вытянув перед собой,

шла, шатаясь, в потемках в ванную.

Свет был животворящий такой,

аж звезда за окном окривела.

Этим я расквитался с Тобой.

Откровенье — за откровенье.

Мы обручились временем с тобой,

не кольцами, а электрочасами.

Мне страшно, что минуты исчезают.

Они согреты милою рукой.

ЗИМА

Приди! Чтоб снова снег слепил,

чтобы желтела на опушке,

как александровский ампир,

твоя дубленочка с опушкой.

АВТОМАТ

Москвою кто-то бродит,

накрутит номер мой.

Послушает и бросит —

отбой...

Чего вам? Рифм кило?

Автографа в альбом?

Алло!..

Отбой...

Кого-то повело

в естественный отбор!

Алло!..

Отбой...

А может, ангел в кабеле,

Пришедший за душой?

Мы некоммуникабельны.

Отбой...

А может, это совесть,

потерянная мной?

И позабыла голос?

Отбой...

Стоишь в метро конечной

с открытой головой,

и в диске, как в колечке,

замерзнул пальчик твой.

А за окошком мелочью

стучит толпа отчаянная.

как очередь ь примерочную

колечек обручальных.

Ты дунешь в трубку дальнюю,

и мой воротничок

от твоего дыхания

забьется, как флажок...

Что, мой глухонемой?

Отбой...

Порвалась связь планеты.

Аукать устаю.

Вопросы без ответов.

Ответы в пустоту.

Свело. Свело. Свело.

С тобой. С тобой. С тобой.

Алло. Алло. Алло.

Отбой. Отбой. Отбой.

ОБСТАНОВОЧКА

Это мой теневой кабинет.

Пока нет:

гардероба