Иверский свет

и полн. собр. соч. Кальдерона.

Его Величество Александрийский буфет

правит мною в рассрочку несколько лет.

Вот кресло-катапульта

времен борьбы против культа.

Тень от предстоящей иконы:

«Кинозвезда, пожирающая дракона».

Обещал подарить Солоухин.

По слухам,

VI век.

Феофан Грек.

Стол. Кент.

На столе ответ на анкету:

«Предпочитаю Беломор Кенту».

Вот жены акварельный портрет.

Обн. натура.

Персидская миниатюра.

III век. Эмали лиловой.

Сама, вероятно, в столовой...

Вот моя теневая столовая —

смотрите, какая здоровая!

На обед

все, чего нет

(след. перечисление ед).

Тень бабушки — салфетка узорная,

вышивала, страдалица, вензеля иллюзорные.

Осторожно, деда уронишь!

Пианино. «Рёниш».

Мамино.

Видно, жена перед нами играла Рахманинова.

Одна клавиша полуутоплена,

еще теплая.

(Бьет.) Ой, нота какая печальная!

Сама, вероятно, в спальне.

Услышала нас и пошла наводить марафет.

«Уходя, выключайте свет!»

«Проходя через пороги,

предварительно вытирайте ноги.

Потолки новые —

предварительно вымывайте голову».

Вот моя теневая спальня.

Ой, как развалено...

Хорошо, что жены нет.

Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет

+ 14 созданий

с площади Испании.

Уголок забытых вещей!

№ 2-й,

№ 3-й,

№ 8-й — никто не признается, чей!

А вот женина брошка.

И платье брошено...

наверное, опять побегла к Аэродромову

за димедролом...

Актриса, но тем не менее!

Простите, это дела семейные...

(В прихожей, черен и непрост,

кот поднимал загнутый хвост,

его в рассеянности Гость,

к несчастью, принимал за трость.)

Вот ванная.

Что-то странное!

Свет под дверью. Заперто изнутри.

Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори!

Вот так всегда.

Слышите, переливается на пол вода.

(Стучит.) Нет ответа.

(От страшной догадки он делается неузнаваем.]

О нет, только не это!..

Ломаем!

Она ведь вчера говорила —

«Если не придешь домой...»

Милая! Что ты натворила!

(Дверь высаживают.)

Боже мой!..

Никого. Только зеркало запотелое.

Перелитая ванна полна пустой глубины.

Сухие, нетронутые полотенца...

Голос из стены:

«А зачем мне вытираться,

вылетая в вентиляцию!*!»

НА ОЗЕРЕ

Прибегала в мой быт холостой,

задувела свечу, как служанка.

Было бешено хорошо,

и задуматься было ужасно!

Я проснусь и промолвлю: «Да здррра-

вствует бодрая температура!»

И на высохших после дождя

громких джинсах — налет перламутра.

Спрыгну в сад и окно притворю,

чтобы бритва тебе не жужжала.

Шнур протянется

в спальню твою.

Дело близилось к сентябрю.

И задуматься было ужасно,

что свобода пуста, как труба,

что любовь — это самодержавье.

Моя шумная жизнь без тебя

не имеет уже содержанья.

Ощущение это прошло,

прошуршавши по саду ужами...

Несказаемо хорошо!

А задуматься — было ужасно.

Я загляжусь на тебя, без ума

от ежедневных твоих сокровищ.

Плюнешь на пальцы. Ими двумя

гасишь свечу, словно бабочку ловишь.

СКУЛЬПТОР СВЕЧЕЙ

Скульптор свечей — я тебя больше года вылепливал

Ты — моя лучшая в мире свеча.

Спички потряхиваю, бренча.

Как ты пылаешь великолепно

волей создателя и палача!

Было ль, чтоб мать поджигала ребенка?

Грех работенка, а не барыш.

Разве сжигал своих детищ Коненков?

Как ты горишь!

На два часа в тебе красного воска.

Где-то у коек чужих и афиш

стройно вздохнут твои краткие сестры,

как ты горишь.

Как я лепил свое чудо и чадо!

Весны кадили. Капало с крыш.

Кружится разум. Это от чада.

Это от счастья, как ты горишь!

Круглые свечи. Красные сферы.

Белый фитиль незажженных светил.

Темное время — вечная вера.

Краткое тело — черный фитиль.

«Благодарю тебя и прощаю

за кратковременность бытия,

пламя, пронзаюшее без пощады

по позвоночнику фитиля.

Благодарю, что на миг озаримо

мною лицо твое и жилье,

если ты верно назвал свое имя,

вначит, сгораю во имя Твое».

Скульптор свечей, я тебя позабуду,

скутер найму, умотаю отсюда,

свеч наштампую голый столбняк.

Кашляет ворон ручной от простуды.

Жизнь убывает, наверное, так,

как сообщающиеся сосуды,

вровень свече убывает в бутылке коньяк.

И у свечи, нелюбимой покуда,

темный нагар на реснице набряк.

Б. Ахмадулиной

Мы нарушили божий завет.

Яблок съели.

У поэта напарника нет,

все дуэты кончались дуэлью.

Мы нарушили кодекс людской —

быть взаимной мишенью.

Наш союз осужден мелюзгой

хуже кровосмешенья.

Нарушительница родилась —

белый голос в полночное время.

Даже если Земля наша — грязь,

рождество твое — ей искупленье.

Был мой стих, как фундамент, тяжел,

чтобы ты невесомела в звуке.

Я красивейшую из жен

подарил тебе утром в подруги.

Я бросал тебе в ноги Париж,

августейший оборвыш, соловка!

Мне казалось, что жизнь — это лишь

певчий силы заложник.

И победа была весела.

И достигнет нас кара едва ли.

А расплата произошла —

мы с тобою себя потеряли.

Ошибясь в этой жизни дотла,

улыбнусь: я иной и не жажду.

Мне единственная мила,

где с тобою мы спели однажды.

Мы стали друзьями. Я не ревную.

Живешь ты в художнической мансарде.

К тебе приведу я скрипачку ночную.

Ты нам на диване постелешь. «До завтра,—

нам бросишь небрежно. — Располагайтесь!»

И что-то расскажешь. И куришь азартно.

И что-то расскажешь. А глаз твой агатист.

А гостья почувствовала, примолкла.

И долго еще твоя дверь не погаснет.

Так вот ты какая — на дружбу помолвка!

Из этой мансарды есть выход лишь в небо.

Зияет окном потолковым каморка.

«Прощай, — говорю, — мое небо, и не

понимаю, как с гостьей тебя я мешаю.