Иверский свет

шерстью мамонтовой бахвалясь,

накрутив, как кольцо, на палец,

я явился в Дом литераторов.

Там в сиянии вентиляторов

заседало большое Лобби:

Ваксенов, Прохоров, Олби,

Макгибин с мелкокалиберкой

и отсутствующий Лоуэлл,

бостонец высоколобый,

что некогда был Калигулой.

Я им закричал: «Коллеги!

Охотники и художники!

Отныне мы все задолжники

бессмертно вечного мяса.

Мы живы и не во мраке,

пока нас грызут собаки!»

Лоуэлл не засмеялся.

Лишь колечко растер перстами,

будто пробовал лист лавровый...

Ты умрешь через месяц, Лоуэлл,

возвращаясь в такси оплошном

от семьи своей временной — к прошлой,

из одной эпохи в другую!

Закрутились нули таксиста

где-то в области метафизики,

мимо Рима, Москвы, Мемфиса,

мамонт белый и мамонт сизый,

пронеслась и на том спасибо —

жизнь золотая тайна мирозданья

милостыня мирозданья.

9.

Мамонт пролетел над Волгоградом,

мамонт пролетел над Ворошиловградом,

мамонт пролетел над Царьградом,

мамонт пролетел над становьем Кы,

с хвостиком, как запятая Истории,

за которым последует столько.

За 13 тыщ лет до Маркеса,

за 11 до христианства

и в печенке вечного мяса,

вгрызаясь, висли собаки.

Мамонты разлетались, однако.

Покидая мир многошумный,

он летит к стеклянному чуму,

где сидят Олох и Олуу 1—

Время льют в пиалу.

Увидавши тень на полу,

отбившуюся от эпох,

«Он мой», — говорит Олуу.

«Ух тебе», — говорит Олох.

10. ВЕРНИСАЖ

На выставку художника Прохорова

народ валит, как на похороны.

«Не давите!» — кричат помятые,

оператор кричит: «Снимаю!»,

кто умен, кричит: «Непонятно!»,

а дурак кричит: «Понимаю!»

Были: коллекционер Гостаки,

Арлекин Тарелкин с супругой,

блондиночкою упругой,

композитор Башлчк с собакой.

Толкались, как на вокзале.

Прохоров пришел в противогазе.

«Протестует, — восхищаются зрители,

против духоты в вытрезвителе».

Вы помните живопись Прохорова?

Главное в ней — биокраски.

Они расползаются, как рана,

потом на глазах срастаются.

Наивный шпиц композитора

аж впился в центр композиции.

О л о х — жизнь; О л у у — смерть (якутск.).

Прохоров простил болонку:

«Я мыслю тысячелеткой.

Мне плевать на пониманье потомков,

я хочу понимания предков,

чтоб меня постиг, понимающ,

дарующий смысл воспроизводства:

чем больше от себя отнимаешь,

тем более остается».

Тут случилось невероятное.

Гостаки раздал свою коллекцию,

Тарелкин супругу дал товарищу,

Башляк свою мелодию

подарил Бенджамену Бриттену.

Но странно — нем больше освобождалис

богатства их разрастались:

коллекция прибывал

супруга на глазах размножалась

мелодии шли навалом

Но тут труба заиграла.

Заиграла, горя от сполохов,

золотая труба Тарелкина.

Взяв «Охотничье аПеЛго»,

«Нет! — сказал ревнивый Тарелкин. —

Я тебя вызываю, Прохоров!

Мы таим в своем сердце Время,

как в сокровищнице Шираза.

Мы — сужающиеся вселенные,

у тебя ж она — расширяется.

Ты уводишь общество к пропасти,

ты нас всех растворишь друг в друге.

Я тебя вызываю, Прохоров,

за поруганную супругу!»

Начал дуть трубадур трактирный,

начал нагнетать атмосферу,

посрывало со стен картины,

унесло их в иные сферы.

«Подражатель Тулуз-Лотрекин,

отучу тебя от автографов».

«Да!» — сказал ревнивый Тарелкин.

«Нет», — лениво ответил Прохоров

и ударил Тарелкина по уху.

Бой Охотника и Художника,

перед бабой и небесами!

Визг собак, ножей и подножек.

У обоих разряд по самбе.

Чем окончится поединок?

Но этаж обвалился с грохотом,

и с небес какой-то скотина,

подражая печному гулу,

проорал: «Побратим мой Прохоров,

я — Дима!»

И добавил: «Олохолуу!»

Больше не видели побратимов.

11 .ГОЛОС

Раздайте себя немедля,

даруя или простивши,

единственный рубль имея,

отдайте другому тышу!

Вовеки не загнивает

вода в дающих колодцал.

Чем больше от сердца отрываешь,

тем больше в нем остается.

Так мать — хоть своих орава —

чужое берет сиротство,

чем больше от сердца отрываешь,

тем больше в нем остается.

Люблю перестук товарный

российского разноверстья —

сколько от себя оторвали,

сколько еще остается!

Какое самозабвенье

в воздухе над покосами,

май будто сердцебиенье,

особенно — над погостами.

Под крышей, как над стремниной,

живешь ты бедней стрижихи,

но сердце твое стремительное

других утешает в жизни...

Пекущийся о народе,

раздай гонорар редчайший,

и станешь моложе вроде,

и сразу вдруг полегчает.

Бессмертие, милый Фауст,

простое до идиотства —

чем больше от сердца отрываешь,

тем больше жить остаешься.

Вознесенский

— 161

Раб РОСТА или Есенин

не стали самоубийцами,

их щедрость — как воскресение,

звенит над себялюбивцами.

Нищему нет пожарищ.

Беда и победа — сестры.

Чем больше от сердца отрываешь,

тем больше ему достается.

ЭПИЛОГ

Почему онемела комиссия,

вскрыв мамонтово захоронение?

Там в мерзлоте коричневой

севернее Тюмени

спят Прохоров и Тарелкин,

друг друга обняв, как грелки.

Мамонты-бедолаги,

веры последней дети...

Попробуйте их, собаки

новых тысячелетий.

ХОББИ СВЕТА

Я сплю на чужих кроватях,

сижу на чужих стульях,

порой одет в привозное,

ставлю свои книги на чужие стеллажи —

но свет

должен быть

собственного производства.

Поэтому я делаю витражи.

Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,

но крылья за моей спиной

работают, как ветряки.

Свет не может быть купленным

или продажным.

Поэтому я делаю витражи.

Я прутья свариваю электросваркой.

В наших магазинах не достать сырья.

Я нашел тебя на свалке.

Но я заставлю тебя сиять.

165

чуть выпив,