Иверский свет

«Ведь венчаются ногами.

Надо б ноги обручать».

В этом золоте и черни

есть смущенные черты,

мятный свет звезды дочерней,

счастье с привкусом беды.

Оправдались суеверия.

По бокам моим встает

горестная артиллерия —

ангел черный, ангел белая —

перелет и недолет!

Белокурый недолеток,

через годы темноты

вместо школьного, далекого,

говорю святое «ты».

Да какие там экзамены,

если в бледности твоей

проступают стоны мамины

рядом с ненавистью к ней.

Разлучая и сплетая,

перепутались вконец

черная и золотая —

две цепочки из колец.

Я б сказал, что ты, как арфа,

чешешь волосы до пят.

Но важней твое «до завтра».

До завтра б досуществовать!

II. ОНА

Волосы до полу, черная масть —

мать.

Дождь белокурый, застенчивый вдрожь —

дочь.

Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,

дочь».

«В этой же просьбе хотела я вас умолять,

мать».

мЯ — его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,

дочь».

«Он — мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,

мать».

"Доченька... Сволочь!.. Мне больше не дочь, прочь!..»

Это о смерти его телеграллма,

мама!..»

ХОЗЯЙКИ

В этом доме ремонт завели.

На вошедшего глянут с дивана

две войны, две сестры по любви,

два его сумасшедших романа.

Та в смятенье подастся к тебе.

А другая глядит не мигая —

запрокинутая на стене

ее малая тень золотая.

У нее молодые — как смоль.

У нее до колен — золотые.

Вся до пяток — презренье и боль.

Вся — любовь от ступней до затылка.

Что-то будет? Гадай не гадай...

И опять ты влюблен и повинен.

Перед ними стоит негодяй.

Мы его в этой позе покинем.

Потому что ремонт завели,

перекладываются паркеты.

И сейчас заметут маляры

два квадратных следа от портрета.

Напоили.

Первый раз ты так пьяна,

на пари ли?

Виновата ли весна?

Пахнет ночью из окна

и полынью.

Пол — отвесный, как стена...

Напоили.

Меж партнеров и мадам

синеглазо

бродит ангел вдребадан,

семиклашка.

Ее мутит, как ей быть?

Хочет взрослою побыть.

Кто-то вытащит ей таз

из передней,

и наяривает джаз,

как посредник:

«Все на свете в первый раз,

не сейчас — так через час,

интересней в первый раз,

чем в последний... »

Но чьи усталые глаза

стоят в углу, как образа?

И не флиртуют, не манят —

они отчаяньем кричат.

Что им мерещится в фигурке

между танцующих фигур?

И как помада на окурках,

на смятых пальцах

маникюр.

На суде, в раю или в аду,

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Все равно, что скажут, все равно.

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнет на черный шпингалет.

ГРЕХ

Я не стремлюсь лидировать,

где тараканьи бега.

Пытаюсь реабилитировать

понятье греха.

Душевное отупение

отъевшихся кукарек —

это не преступленье —

великий грех.

Когда осквернен колодец

или Феофан Грек,

это не уголовный,

а смертный грех.

Когда в твоей женщине пленной

зарезан будущий смех —

это не преступленье,

а смертный грех...

Но было б для Прометея

великим грехом — не красть.

И было 6 грехом смертельным

для Аннушки Керн — не пасть.

Ах, как она совершила

его на глазах у всех —

Россию завороживший

бессмертный грех!

А гениальный грешник

пред будущим грешен был

не тем, что любил черешни,

был грешен, что — не убил.

ЗОЛОЧЕНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Твоя «Волга» черная гонит фары дальние

в рощи золоченого разочарования.

Воли лазер чертовый, материнство раннее

мчится в золоченое разочарование!

Посулили золото — дали самоварное.

И зарей подчеркнуто разочарование,

над равниной черною и над тучей рваною

плачет золоченое разочарование!

В роще пыль алмазная, как над водопадом.

Просит притормаживать в пору листопада.

Не гони, шоферочка! Берегись аварии

в это золоченое разочарование.

СТАРАЯ ПЕСНЯ

Г. Джагарову

«По деревне янычары детей отби-

рают».

Болгарская народная песня.

Пой, Георгий, прошлое болит.

На иконах — конская моча.

В янычары отняли мальца.

Он вернется — родину спалит.

Мы с тобой, Георгий, держим стол.

А в глазах — столетия горят.

Братия насилуют сестер.

И никто не знает, кто чей брат.

И никто не знает, кто чей сын,

материнский вырезав живот.

Под какой из вражеских личин

раненая родина зовет?

Если ты, положим, янычар,

не свои ль сжигаешь алтари,

где чужие — можешь различать,

но не понимаешь, где свои.

Безобразя рощи и ручьи,

человеком сделавши на миг,

кто меня, Георгий, отлучил

от древесных родичей моих?

Вырванные груди волоча,

остолбеневая от любви,

мама, отшатнись от палача.

Мама! У него глаза — твои.

ОДА ОДЕЖДЕ

Первый бунт против Бога — одежда.

Голый, созданный в холоде леса,

поправляя Создателя дерзко,

вдруг — оделся.

Подрывание строя — одежда,

когда жердеобразный чудак

каждодневно

желтой кофты вывешивал флаг.

В чем великие джинсы повинны?

В вечном споре низов и верхов —

тела нижняя половина

торжествует над ложью умов.

И, плечами пожав, Слава Зайцев,

чтобы легче дышать или плакать,—

декольте на груди вырезает,

вниз углом, как арбузную мякоть.

Ты дыши нестесненно и смело,

очертаньями хороша,

содержанье одежды — тело,

содержание тела — душа.

БЬЕТ ЖЕНЩИНА

В чьем ресторане, в чьей стране — не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная — бьет!

Быть может, ей не подошла компания,

где взгляды липнут, словно листья банные?

За что — неважно. Значит, им положено —

пошла по рожам, как белье полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!