Иверский свет

Какое пиршество взору! Какое пиршество духа! Ре-

нессансная кисть, вернее, кисть Боровиковского и Брюл-

лова обретала плоть в этих трапезах.

Он щедро дарил моему взору великолепие своих со-

братьев. У нас был как бы немой заговор с ним. Порой

сквозь захмелевший монолог тоста я вдруг ловил его

смешливый карий заговорщицкий взгляд, адресованный

мне, сообщавший нечто, понятное лишь нам обоим. Ка-

залось, он один был мне сверстником за столом. Эта

общность тайного возраста объединяла нас. Часто вос-

торг на его лице сменялся выражением ребячьей обиды,

а то и упрямства.

Иногда он просил меня читать собравшимся стихи.

Ныряя как в холодную воду, дурным голосом, я читал,

читал...

Это были мои первые чтения на людях.

Иногда я ревновал его к ним. Конечно, мне куда до-

роже были беседы вдвоем, без гостей, вернее, его мо-

нологи, обращенные даже не ко мне, а мимо меня —

к вечности, к смыслу жизни.

Порою комплекс обидчивости взбрыкивал во мне.

Я восставал против кумира. Как-то он позвонил мне и

сказал, что ему нравится шрифт на моей машинке, и по-

просил перепечатать цикл его стихотворений. Естествен-

но! Но для детского самолюбия это показалось обид-

ным— как, он меня за машинистку считает! Я глупо от-

казался, сославшись на завтрашний экзамен, что было

правдою, но не причиною.

Пастернак — подросток.

Есть художники, отмеченные постоянными возраст-

ными признаками. Так, например, в Бунине есть дрог-

нувшая четкость ранней осени—он будто навсегда со-

рокалетний. Он же вечный подросток, неслух — «я соз-

дан богом мучить себя, разных и тех, которых мучить

грех». Лишь однажды в стихах, в авторской речи, он

обозначил свой возраст: «Мне четырнадцать лет». Раз

и навсегда.

Как застенчив до ослепления он был среди чужих, в

толпе, как, напряженно бычась, нагибал шею!..

Пиры были его отдохновением. Работал он галерно.

Два месяца в году он работал переводы, «барскую деся-

тину», чтобы можно было потом работать на себя. Пе-

реводил он по 150 строк в сутки, говоря, что иначе

непродуктивно. Корил Цветаеву, которая если перево-

дила, то всего строк по 20 в день.

У него я познакомился также с Чиковани, Чагиным,

С. Макашиным, И. Нонешвили.

Мастер языка, он не любил скабрезностей и быто-

вого мата. Лишь однажды я слышал от него косвенное

обозначение термина. Как-то мелочные пуритане

нападали на его друга за то, что тот напечатался не в

том органе, где бы им хотелось. Пастернак рассказал

за столом притчу про Фета. В подобной ситуации Фет

будто бы ответил: «Если бы Шмидт (кажется, так име-

новался самый низкопробный петербургский тогдашний

сапожник) выпускал грязный листок, который назывался

бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался.

Стихи очищают».

Как бережен и целомудрен был он! Как-то он дал

мне пачку новых стихов, где была «Осень» с тицианов-

ской золотой строфой — по чистоте, пронизанности чув-

ством и изобразительности:

Ты так же сбрасываешь платье.

Как роща сбрасывает листья.

Когда ты падаешь в объятья

В халате с шелковою кистью.

(Первоначальный вариант:

Твое распахнутое платье,

Как рощей сброшенные листья...)

Утром он позвонил мне: «Может быть, вам показа-

лось это чересчур откровенным? Зина говорит, что я не

должен был давать вам его, говорит, что это слишком

вольно...»

Поддержка его мне была в самой его жизни, которая

светилась рядом. Никогда и в голову мне не могло прий-

ти попросить о чем-то практическом, например, помочь

напечататься или что-то в том же роде. Я был убежден,

что в поэзию не входят по протекции. Когда я понял, что

пришла пора печатать стихи, то, не говоря ему ни слова,

пошел по редакциям, как все, без вспомогательных те-

лефонных звонков, прошел все предпечатные мытарства.

Однажды стихи мои дошли до члена редколлегии

толстого журнала. Зовет меня в кабинет. Усаживает —

этакая радушная туша. Смотрит влюбленно.

Вы сын?

Да, но...

Никаких но. Сейчас уже можно. Не таитесь. Он

же реабилитирован. Бывали ошибки. Каков был светоч

мысли! Сейчас чай принесут. И вы как сын...

Да, но...

Никаких но. Мы даем ваши стихи в номер. Нас

поймут правильно. У вас рука мастера, особенно вам

удаются приметы нашего атомного века — ну вот, на-

пример, вы пишете «кариатиды...». Поздравляю.

(Как я потом понял, он принял меня за сына Н. А.

Вознесенского, бывшего председателя Госплана.)

— ...То есть как не сын? Как однофамилец? Что же

вы нам голову тут морочите? Приносите чушь всякую

вредную. Не позволим. А я все думал — как у такого

отца, вернее, не отца... Какого еще чаю?

Но потом как-то я напечатался. Первую, пахнущую

краской «Литгазету» с подборкой стихов привез ему в

Переделкино.

Поэт был болен. Он был в постели. В головах у него

сидела скорбная осенняя Е. Е. Тагер, похожая на врубе-

левскую майоликовую музу. Смуглая голова поэта

тяжко вминалась в белую подушку. Ему дали очки. Как

просиял он, как заволновался, как затрепетало его лицо!

Он прочитал стихи вслух. Видно, он был рад за меня.

««Значит, и мои дела не так уж плохи», — вдруг сказал

он. Ему из стихов понравилось то, что было свободно

по форме.

«Вас, наверное, сейчас разыскивает Асеев», — пошу-

тил он.

Асеев, пылкий Асеев, со стремительным вертикаль-