Ивница

А немцы были, они открыли ответный огонь на огонь нашей гаубичной батареи. Снаряды ложились за нашими спинами на обочине Задонского шоссе и взрывались, освещая идущие на Воронеж, утробно воюющие, крытые брезентом грузовики. Это был обычный артобстрел, не таящий особой опасности для тех, кто сидел по окопам, но грузовики, люди, которые в них сидели, они, я не мог понять, как они вживе и целости (как мне думалось) выкатывались из вприпрыжку бегающего огня. По всей вероятности, огонь велся из пушек среднего калибра. Тайно я желал, ну хотя бы один снаряд разорвался поблизости, метрах в двадцати от моих глинисто-желтых, как печные трубы, на скорую руку сшитых сапог. Надо же наконец испытать себя, показать и Тютюннику, и Наурбиеву что их командир взвода не из робкого десятка. Разорвался снаряд, а он и глазом не моргнул, по каске стучат осколки, а он сидит себе на бруствере и мнет в руках ржаной, надышавшийся ночными сполохами, полновесно налитой колос.

На этот раз так и не стукнул ни один осколок по моей каске, и она мне показалась лишней обузой. Я снял ее, положил на колени. По непокрытой голове, по густо отросшим волосам прошелся отставший от мимо пролетавших снарядов разогретый их утробно-жарким дыханием, все еще куда-то торопящийся ветерок. Я не видел, как взошла, встала удобной мишенью луна. Теперь она не только светила, но и просвечивала каждую капельку повсеместно наклюнувшейся росы. Да и люди, тот же Тютюнник, тот же Наурбиев, стали видны не только внешне, но и изнутри. Может, поэтому я решил более пристально всмотреться в Селиванчика. Яично выпуклые белки давно знакомых мне зеленоватых глаз стояли недвижимо, явный призрак страдающего бессонницей, жестоко измученного изнурительной, неотступно преследующей, прилипшей к черепной коробке навязчивой, одной и той же мыслью. Покорные, лишенные мускульной упругости движения рук и резко обозначенные папорты плеч, каска с ремешком на подбородке, подсумок на незатянутом ремне. Селиванчик придерживает пряжку ремня, наверное, боится за сохранность лежащих в подсумке патронов. Рядом второй номер, глуховатый уралец Симонов, он уже привык к странному поведению своего напарника. Одно беспокоит: младший сержант стал отказываться от супа и вермишели, Симонов удивлен такой причудой, он показал котелок, в котором стыл недоеденный ужин.

– Чем же ты, Селиванчик, питаешься?

Селиванчик молчал, как будто не слышал моего вопроса.

– Он, товарищ лейтенант, – глуховатый уралец услышал мой вопрос, – он колосья рвет, зернышки из них выклевывает…

Действительно, возле Селиванчика лежала груда колосьев, колосья торчали и из карманов нависших на колени хлопчатобумажных шаровар. Хотелось узнать, куда девает Селиванчик ежевечерне выдаваемую пайку хлеба?

– Я жаворонков кормлю.

– Каких жаворонков?

– Вон они крылышками плещутся, – Селиванчик глянул тяжело поднятыми глазами на небо, на едва заметные в лунном свете, одиноко трепещущие звезды.

– Ночью они на небе, а как взойдет солнце, на землю садятся, птенчиков выводят.

Напрасно я старался погасить в себе играющие зарницы, они снова заполыхали во мне, снова я услышал яблочный запах ромашки. И, как это ни странно, я опять стал прислушиваться к матерчатому шелесту лунного света, стал яснее видеть в нем разные травы, одного только не мог уяснить: светилась роса или фосфорно тлели те самые светляки, что осыпают низко поникшую траву, что прячутся от лика не только полной, но и идущей на ущерб луны.

– Стой! Кто идет?

Я вздрогнул, вздрогнул и Селиванчик. Что касается Симонова, он и ухом не повел, он дожевывал последние крохи от выданной на завтрашний день хлебной пайки.

На какое-то время погасли светляки, вместо них засветилось лицо младшего лейтенанта Ваняхина.

– Сколько танков подбили? – спросил Ваняхин у стоящего на посту совсем юного парнишки, уроженца Воронежский области Загоруйко.

Загоруйко молчал, и не потому, что на посту не разрешается разговаривать, просто нечего было сказать, он еще ни разу не выстрелил из противотанкового ружья. В тылу он почему-то все время дневалил, на боевых стрельбах не был, а на фронте… Тоже приходится нести караульную службу.

Младший лейтенант Ваняхин, я обрадовался его появлению, он все в той же, парусом свисающей с широких, немного приподнятых плеч, захомутованной под подбородком плащ-палатке. На груди автомат, в окошечки его кожуха заглядывала луна, липла она и к рукоятке затвора.