Ивница

Глуховатый Симонов молча перебирал ружейные патроны, протирал их вынутой из сумки портяночной тряпкой. На правой руке его – как я это не заметил раньше – не хватало указательного пальца. Значит, из ружья стрелять он вряд ли сможет, стрелять придется мне, а Симонов, пусть он хорошенько протирает патроны да готовит к бою противотанковые гранаты.

За нашей спиной в тихо выбрезжешимся рассвете рождался (ах лучше бы он не рождался, не вставал на ноги) еще один день фронтового лиха. Его зари я не увидел, видел только кровоподтеки да ту нездоровую желтизну, которая обычно бывает под глазами измученного лихоманью человека. Приблизилось время идти за завтраком. Пошел Адиркин и добровольно вызвавшийся старший сержант Миронов.

Сникли лебединые шеи зеленоватых ракет. Едва заметными стали стежки трассирующих пуль, зато явственней увиделся горящий Воронеж, и – чудно как! – в горящем городе что-то заскрежетало, как будто из трампарка выходили трамваи. Туговатый на уши Симонов, и тот услышал этот скрежет и горохом рассыпал свою певучую скороговорку:

– Как у нас в Златоусте заскриготало, ровно железо пластают. С чего бы это, товарищ лейтенант?

Я сам не знал, с чего бы это. Узнал немного после, когда перед нами забухали, встали черной стеной оглушающие взрывы.

Рыгали шестиствольные немецкие минометы – ишаки, они давились, рыгали и в самом деле, как ишаки… Началась минометно-артиллерийская подготовка. Длилась она… Я не могу точно сказать, сколько времени она длилась. Я не видел, когда взошло солнце, да и ничего я не видел, кроме спины Симонова да стоящего на козлиных ножках ружья.

Сейчас, по прошествии многих лет, вопреки общераспространенному мнению, что с годами забываются, стираются в памяти те или иные события, я, оставаясь наедине с самим собой, все острее ощущаю пережитое, зримо живущее во мне, не дающее ни на минуту забыть – ах какая малость! – ну хотя бы склоненный над окопом подсолнечник. Я хотел увидеть солнце, но увидел этот подсолнечник, он показался мне черно и страшно взглянувшим на меня затемненным солнцем.

– Симонов, ты живой?

– Живой, товарищ лейтенант!

Я поднял голову, на этот раз подсолнечник показался подсолнечником, но над его жилистым упрямым затылком в водянистой голубизне неба разворачивались – сколько их? – по-верблюжьи горбатые пикирующие бомбардировщики – «Юнкерсы-87».

– Воздух!

Кто это крикнул? Тютюнник? Нет, не Тютюнник, Загоруйко крикнул своим тоненьким мальчишеским голоском.

Симонов схватил ружье, но не знал, что с ним делать.

– Пригнись!

Симонов пригнулся, подставил под перехваченное мною ружье свою широкую, изъезженную вещмешком, солончаково белеющую от пролитого пота спину.

«Юнкерсы» стали снижаться, входить в пике. Одного из них, ведущего, я поймал на мушку и, взяв упреждение, выстрелил. Симонов зажал уши, но ненадолго, он опять опустил руки, уперся ими о стенки окопа. Стоял непоколебимо.

– Подбили! Одного подбили!

Знать, и вправду подбили. Я видел, как стремительно падал, ястребино раскогтясь, с плоскими, ровно отрубленными крыльями самолет. Падал он прямо на нас, выпустив из своих когтей пять бутылочно блеснувших на солнце непонятных штуковин, напоминающих широко растопыренные пальцы. Мелькнула давно затаенная соблазнительно-обольщающая мысль: наконец-то капитан Банюк скажет и обо мне, и о моем взводе доброе слово, а старший политрук Салахутдинов, он непременно, ссылаясь на конкретный пример, будет говорить о том, что вверенное нам оружие способно вести борьбу не только с танками, оно способно уничтожить и любой вражеский самолет… Недолго подпрыгивало, недолго тешилось нежданной радостью мое сердчишко. «Подбитый» «юнкерс», как пловец с вышки плавательного бассейна, нырнул, утробно взвыв, и невредимо вынырнул, пройдясь по нашим спинам крестообразно раскинутой тенью. А то, что казалось растопыренными пальцами, как цепами, пошло молотить утыканное подсолнечниками поле. Я снова глянул на небо, неба не увидел, увидел летящие прямо на меня черные кресты. Опять было припал к прикладу ружья, но выстрелить не выстрелил, меня придавило истошно воющим, падающим на землю небом. Я чувствую, что я живой, но не могу подняться. Напрягаюсь, стряхиваю упавшее на мои плечи небо и, не зная, что сталось после только что оттопавшей бомбежки с вверенным мне взводом, не своим голосом, давясь застревающими в горле словами, кричу:

– Взвод, к бою!

Поднял накрытую каской голову Тютюнник, задвигался Наурбиев, резво выпрыгнул из окопа Загоруйко, раздвинул ножки ружья и надежно укрепил их на заваленной листвою подсолнечника площадке. Мой напарник Симонов, он тоже потянулся к ружью, легко взял его под лодочку магазинной коробки и нацелил на дымно горящий Воронеж.