Ивница

– Так, значит, в нашей дивизии воевал. Бяда.

Я уже объяснял Митрофану Ильичу, что воевал я в другой части, но старику казалось, что все, кто воевал под Воронежем, были его сослуживцами.

– А с командиром полка полковником Дубининым случайно не встречался? Такой пузыристый был, а отойдет – рубаха-парень. Где он зараз прибортился?

– Наверно, на пенсии…

– А может, армией командует, ракетами управляется. Я все смотрю его посредь маршалов, да нет, не видать. Я ведь еще с австрияком воевал. Бяда. А зараз с воробьями воюю. Вишни клюют. Спасу никакого нет. Да что, птица, она тоже не святым духом жива.

Старик потянулся к ружьишку, вышел на улицу с ним. Я думал, что начнется утренняя артподготовка, и тоже вышел на улицу, но меня оглушил не вскинутый к вишням самопал, а оглушило меня буйное половодье многоголосого хора пернатых жильцов лесной обители. Модулирующий, родниковой чистоты и свежести высвист – неужели соловей?.. Второй высвист, третий. Нет, не соловей. Так кто же, что же так самозабвенно то на низкой, то на высокой ноте исходит в средине заметно утомленного, окунутого в росу, голубомлеющего лета?

– Бяда. Как соловьи-разбойники свистят. Аж земля дрожит.

Митрофан Ильич, видать, не равнодушен к флейтовым, свежо и важно раскатывающимся высвистам. Они сыпались сначала с одиночных молодых деревьев, потом заполонили весь торжественно стоящий, просветленный березами лес. И невольно показалось: весь лес запел, пел каждым листком, каждой веткой, всем нутром пел, как зеленый, высоко вознесенный орган.

И тут-то старик, почувствовав, что я пришиблен такой уймищей сольного пения, рассказал любопытную историю.

Хорошо памятный мне лес когда-то весь был иссечен осколками, осколки остались в белом теле берез, в крепких мускулах дубов, в квелой зелени осин. Шло время. Заживали раны, окольцовывались свежей кожицей, но затянуться не могли, остались дупла. И эти дупла обжили иволги[1].

– Вот они-то и орут как оглашенные. Мне-то что, я привык ко всякой музыке…

Митрофан Ильич вскинул на плечо ружьишко и предложил мне пощипать малинки. Может, я бы и пощипал, но меня неудержимо тянуло к другим, тоже хорошо памятным местам. Я спросил своего «сослуживца», как мне добраться до Ново-Животинного?

– По Задонскому шоссе на автобусе вмиг доберешься.

Задонское шоссе… Где-то неподалеку убило моего первого окопного друга. Мы схоронили его в том самом окопчике, который он сам себе вырыл. Потом нашли фанерную дощечку, написали на ней слова и цифры: мл. л-т Ваняхин. 12.08.42. Дощечку прикрепили к дубовому столбику, столбик врыли в могильный холмик. И все.

– Я бы тебя спроводил, да ко мне старуха должна прийти. Завтрак принесет. Может, вместе позавтракаем?

– Спасибо, Митрофан Ильич.

Митрофан Ильич подошел к яблоне, тряхнул ее, о землю заколотились крупные, исполосованные утренними зорями наливные яблоки.

– Кладите в мешок.

Не хотелось обижать старика: взял штук пять самых крупных, нарядных яблок, сунул их в широко разинутый желтовато-коричневый рюкзак из искусственной замши и, приминая ландыши обильно выпавшей росы, зашагал к недалекому лесу.

Поющий, орущий иволгами лес удивил меня редко встречаемой на нашей русской земле бережливой порядливостью. Неизъезженная, неисхоженная, позванивающая лиловыми колокольчиками трава-мурава, нетронутый, вольно растущий подлесок, заросли ивняка, заросли опрятного, не заваленного сушняком орешника. Вольно или невольно я задержался, стал разглядывать увешанные зелеными желудями суковатые, довольно почтенного возраста дубки. Мне хотелось увидеть их старые раны, которые, отболев, превратились, по словам Митрофана Ильича, в летние резиденции пернатых солистов. Редко так случается, но я увидел, нет, не иволгу, – вынырнувшего из окольцованного гладкой кожицей дупла щупленького, похожего на мышонка, настоящего живого соловья! Лесной кудесник стал на свои тоненькие ножонки, растопырил крылышки и решил поприветствовать если не меня, так восходящее, играющее на зеленых клавишах листвы большое, не затененное ни единой тучкой малиново-красное солнце. Растопыренные крылышки, разинутый клювик и… тишина, пустота в соловьином обезголосевшем горле. Как это мучительно, когда задумана песня, а спеть ее не можешь, нету голоса… Да неужели нету? И что-то похожее на хрип вырвалось из широко разинутой, некогда оглушающей всю округу раскатисто-громыхающей глотки. Хрип повторился и закончился протяжным, быть может, прощальным вздохом.

А солнце уже вошло в лес, разлеглось на заполоненных, окропленных незабудками полянах, заиграло в ландышах еще не сошедшей росы.

Я свернул на песчаную, глубоко разъезженную дорогу и вскоре почувствовал на своем лбу жаркую ладонь воронежского лета. Встретил выматывающего последние силенки велосипедиста, спросил:

– Задонское шоссе… далеко?

– Прямо.

Дорога расползлась, как пальца протянутой руки, но я уже слышал завывание автомобильных моторов, чуялся запах отработанного, сожженного бензина.