Ивница

Не знаю, сколько километров мы прошли пешком, думается, не так уж много, километров пять, не больше, так как на рассвете мы заняли новые позиции, заняли их в селе, окопались под стенами кирпичных, не так уж ошарпанных домов. К немалому нашему удивлению, даже деревянные дома, и те стояли, правда, с вывернутыми потрохами, но стояли, смотрели глазницами выбитых окон. Было бы наивно предполагать, что мы в точности выполнили приказ командира роты: никуда не отходить от ружей, зорко следить за поведением противника, держать себя в полной боевой готовности… Следить за поведением противника следили, держать себя в боевой готовности – держали, но до тех пор, пока не уяснили, что мы находимся в не очень-то угрожающей обстановке. Поднимем головы, и – ничего, головы наши остаются целыми. А дня через два мы настолько осмелели, что повылазили из своих с великим трудом выдолбленных нор и решили обосноваться более комфортабельно, под крышами домов, возле давно не топленных печей. Печи мы не топили, но грубки мы стали топить, правда, робко, чтоб не заметил не только младший лейтенант Заруцкий, но и его ординарец сержант Афанасьев. Топили по-черному предусмотрительно прикрыв чугунной задвижкой устланный лохматой сажей коленчато выгнутый дымоход. Особое старание проявил Тютюнник, он готов был задохнуться в дыму, лишь бы спочивать в тепле и не стоять на скаженном морозе. Но случилось так, что мороз неожиданно сник, поробел, как будто напугался нашего дыма. С крыш посыпалась капель, осел и, присмирев, посинел снег, запахло мочеными яблоками, так всегда пахнет тающий, исклеванный капелью снег. Оттаяли завалины, запахли прелым навозом, запахли землей, а запах земли, он – как спирт, хмельно кружил голову. В сенцах в куче мусора я заметил вырванный из старого дореволюционного журнала листок, поднял его, поднял потому, что на нем беспризорно мокрели строфы льнущих к глазам, прилипающих к сердцу стихотворных строк:

Черны проталины. Навозом.
Капустной прелью тянет с гряд.
Ушли метелицы с морозом,
Оставив марту снежный плат.

И за неделю март-портняжка
Из плата выкроил зипун.
Наделал дыр, где пол запашка,
На воротник нашил галун.

Кому достанется обнова?..
Трухлявы кочки, в поле сырь.
И на заре в глуши еловой,
Как ангелок, поет снегирь.

Капели реже, тропки суше,
Ручьи скатилися в долок…
И на припеке лен кукуший
Вздувает синий огонек[4].

Вряд ли когда-нибудь вернется ко мне то ощущение, то первобытно-языческое блаженство, которое нашло на меня, вошло в меня с листа старой брошенной бумаги, пожалуй, только в детстве я испытал что-то подобное, и не от стихов, испытал от испеченного из ржаной муки и привязанного на суровую нитку жаворонка в один из дней Великого поста, когда я выбегал со своим жаворонком на первую весеннюю проталину, мне страшно хотелось, чтоб мой жаворонок взлетел и запел.

«Капустной прелью тянет с гряд…» Невольно глянул на огород, гряд не увидел, но снег, его бледная синева напоминала синеву капустного листа. И снегирь с утренней зарей на груди, он подпрыгивал, как палый листок с осеннего вяза, как яблоко, свежее анисовое. На заостренном, косо срезанном столбе сидела сорока, то и дело оглядывалась, опасливо озиралась, поводила черно и длинно торчащим хвостом, залезала клювом к себе под крапленые белыми пятнами скособоченные крылья. И вдруг ни снегиря, ни сороки – большое черное пятно на снегу и облако густого, подхваченного ветром дыма. Мина. Но когда она прилетела, я не слышал. Сорока оказалась предусмотрительной, вовремя сменила свой наблюдательный пункт, да и снегирь не такой уж ротозей, быстро вскрылил, как мячик перекатился на другую, более выгодную позицию.

Если мина упала без звука, без обычного длинного завывания, значит, противник близко, надо быть настороже, а то мы совсем по-домашнему зажили, парили откуда-то принесенную Заикой свеклу, подумывали даже о самогонке, об открытии винокуренного заводика. И мы бы запросто соорудили такой заводик. Тютюнник объявил себя мичным мастером по изготовлению не менее мичной горилки. И все же не противник помешал нашим далеко идущим замыслам, помешал ординарец командира роты сержант Афанасьев, он явился во взвод и передал приказ младшего лейтенанта Заруцкого о немедленном переходе всей роты на новые позиции, передал как раз в то время, когда Тютюнник раздобыл железный бачок и крутил в руках какую-то трубу, по которой должна была течь выпаренная из свеклы чудотворная водица.

Старший сержант Ковалев косо глянул на винницкого колгоспника и, раздосадованный неосуществившейся соблазнительной затеей, гневно приказал бросить все бачки и трубы.

– Як бросить? Сам балакал, що будьмо пить свою горилку…