Ивовая аллея

При свече он приготовил свой скудный ужин: гренки, яйцо, дешевый зеленый чай со снятым молоком. Как всегда, после еды ему захотелось выкурить сигарету, и, как всегда в эти полтора года, он не закурил, а пошел в гостиную и весь долгий тихий вечер читал старинную книгу, читал подробно, со всеми сносками и примечаниями о нумерологии в Книгах пророков и о числе апокалиптического зверя. Потом делал выписки для своей книги об Апокалипсисе — набралась уже целая стопка листов, исписанных витиеватым мелким почерком ученого-схоласта. Этим почерком он исписал уже тысячи страниц. Иногда он целыми ночами не выходил из-за письменного стола, но всегда ему казалось, что его перо не успевает угнаться за мыслями. И он безжалостно сжигал большую часть написанного.

Но придет день, и он создаст настоящий шедевр! Он ощупью продвигается к величайшему в истории открытию. Все в мире, установил он, решительно все физические явления, а не только тот или иной священный предмет являются символами. С ужасом и восторгом стал он испытывать новый способ предсказания. Лампа под потолком гостиной едва заметно качалась. Он прошептал:

— Если этот светлый круг, качаясь, коснется книжного шкафа, это будет знак, что я должен превратиться в другого человека, уехать в Южную Америку и истратить там мои деньги.

Дрожь пробежала по его телу. Лампа двигалась невыносимо медленно. Вот светлое пятно подошло к самому шкафу. Он затаил дыхание. Пятно, не коснувшись шкафа, поползло обратно.

Неужели он до конца дней своих обречен жить в этом приюте скорби и страха, который всегда представлялся ему таким надежным убежищем? И вдруг он все понял:

— Ища спасения, я укрылся в тюрьме! Не правосудие ловит человека — он ловит себя сам.

Он решил попробовать еще раз. Если карандашей на столе больше пяти, тогда он грешник, если меньше — значит, в самом деле законы писаны не про него. Он обыскал весь стол, поднимал книги, бумаги, ища карандаши. Он обливался холодным потом, мучаясь неизвестностью.

— Что это? Я схожу с ума? — вдруг воскликнул он. И побежал в свою спартанскую спальню. Но он не мог спать. В его воспаленном мозгу плясали мистические числа, и во всех окружавших его предметах ему чудились скрытые предзнаменования.

Он очнулся от полузабытья, в котором видения теснили его еще безжалостнее, чем наяву.

— Я должен пойти и признаться! — воскликнул он. — Но я не могу! Не могу! Я в тысячу раз умнее их всех. Я не могу позволить им восторжествовать над собой! Чтобы эти дураки взяли меня, не шевельнув и пальцем!..

С тех пор, как исчез Джэспер Холт, минуло полтора года. Иногда Джону казалось, что прошло всего полтора месяца, а иногда — что целые столетия. Душевные силы Джона были подточены его таинственными занятиями, мистическими упражнениями с оккультными таблицами, долгими бессонными ночами, когда он слышал, как столы стучали, а потрескивающие в очаге угли говорили. И вот уже вторая осень его затворничества сменяется зимой, а он по-прежнему здесь, а не в Южной Америке. У него не хватает энергии приступить к исполнению задуманного. Еще летом он гордо говорил себе, что скоро покинет это проклятое место и уедет на юг, заметя за собой следы, как один только он умеет. Но боже! — столько хлопот… Он не испытывал больше радости от актерского перевоплощения, которая вдохновляла его брата Джэспера, когда тот готовил свой побег.

Он убил Джэспера Холта. И из-за жалкой кучки бумажек, именуемых «деньгами», превратился в заплесневелого отшельника.

Он ненавидел свое одиночество, но еще больше он ненавидел своих спасающихся братьев: визгливую святошу-швею, угрюмого плотника, домохозяйку с поджатыми губами, старого крикуна с криво подстриженными бакенбардами. Ах, это были люди без всякого воображения! Их собрания до тошноты походили одно на другое: те же самые люди в том же порядке поднимались с места и произносили одни и те же слова, внушая господу, что они единственные его избранники на земле.

Сперва их уважение забавляло его, потом прискучило. Он стал возмущаться, как они смели равнять себя с ним — с единственным человеком на земле, который сумел отринуть все мирские иллюзии и познать блаженство, доступное только немногим возвышенным душам.

Это случилось в среду, в конце ноября, когда один красномордый собрат на молебствии в течение получаса уныло мямлил о том, что он, как член братства «Спасение», заведомо непогрешим. Джону Холту стало невыносимо скучно. Он не выдержал и вскочил.

— Мне тошно от вас от всех! — не выговорил, а прорычал он. — Вы так уверены, что вас посетила благодать божия, что почитаете себя непогрешимыми. Я тоже так считал! Теперь я знаю, что все мы жалкие грешники. И только! Вы твердите: я грешен, грешен, — но сами ни на минуту не верите этому. Я говорю это вам, всем вам, которые только что тут, бия себя в грудь, завывали, и тебе, брат Джадкинс, с длинным любопытным носом, и себе, Джону Холту, самому несчастному из смертных. Мы должны покаяться, исповедаться в своих грехах. Мы должны искупить их! И вот сейчас… здесь… я покаюсь перед вами… Я… я… украл…