Ивушка неплакучая

Все как будто установилось, утряслось и в доме и на душе Фени Угрюмовой: Авдей снова вернулся, и теперь — она была уверена в этом — навсегда; даже Надёнка не питала никаких уже иллюзий на его счет — покрыв долги в колхозной кассе, укатила в город, не оставив, впрочем, своего согласия на развод, но это уж для того только, чтобы чем-нибудь да досадить своей сопернице; Фене, однако ж, и не нужен был формальный брак, ей и без казенной гербовой бумажки хорошо было с Авдеем, ко всему она еще и стыдилась в свои-то лета идти под венец, то есть в загс, в районный Дворец бракосочетания, составлявший предмет особой гордости предисполкома Михаила Николаевича Воропаева и секретаря райкома Владимира Григорьевича Кустовца, потому что их совместными усилиями была выхлопотана смета на возведение дворца (должно, пожалуй, заметить, что выделенных им средств хватило бы разве что на фундамент; выручил, однако, шеф, «богатый дядюшка», коим оказался Лелекин со своим процветающим и развивающимся заводом резинотехнических изделий, недавно ставшим предприятием коммунистического труда). Феню, повторяем, вполне устраивало то, что Авдей был с нею, рядом, что по ночам она чувствовала на своей руке его тяжелую голову, могла прислониться своей щекой к его щеке или запустить пальцы в его редеющие, мягкие, как у младенца, светящиеся в ночи белые кудри. Она любила просыпаться на час раньше его, поглядеть на него сонного, затем, приготовив наскоро завтрак, накормить его и себя и вместе отправиться на работу. Радовало еще и то, что Авдей сам часто писал письма Филиппу и получал ответные, что он схватывал в охапку сразу всех троих Павлушиных сирот, приносил в избу, забавлялся с ними, угощал припасенной на такой случай шоколадкой. Феня радовалась всему этому и не знала, что судьба готовила ей новое испытание, может быть, последнее в ее жизни, но зато и самое страшное…

Всего три дня прошло с тех пор, как Авдей уехал на кустовые краткосрочные курсы усовершенствования колхозных механиков, а Феня уже считала дни, когда он вернется. Прежде она могла годами жить одна в своем доме, а теперь и день кажется ей годом. И все-таки она была покойна, ибо знала, что Авдей через месяц возвратится, и возвратится только к ней, и ни к кому другому. На четвертую ночь, однако, на сердце легла неясная, смутная, пиявкою посасывающая тревога. Не дождавшись рассвета, Феня поднялась, беспокойно заходила по комнатам, принимаясь то за одно, то за другое дело, и ни за какое, чтобы довести его до конца. То ухват упадет из ее рук на пол с оглушительным в полной тишине грохотом, то горшок выскользнет и разобьется на мелкие осколки. Садилась в смятении на лавку, сжималась вся, точно в ожидании удара. Вскрикнула от громогласного крика петуха, звонко хлопавшего жесткими крыльями где-то на завалинке, а еще больше — от раздавшегося почти одновременно с кочетиным напряженного голоса диктора в радиоприемнике:

— «Сообщение ТАСС.

Сегодня, в три часа двадцать минут…»

— Фи-ли-ипп! — закричала Феня, заглушая радио и не дослушав до конца правительственного сообщения.

Наутро, ровно через день, пришла телеграмма.

Все село собралось на улице, на которой стояла изба Федосьи Леонтьевны Угрюмовой. Завидовцы, не решаясь зайти в дом, ждали у двора. Феня вышла в черной фуфайке, в черной юбке, голова ее была покрыта черной тяжелой шерстяной шалью. Не взглянув ни на кого, она поднялась в поданный для нее «газик». За рулем сидел сам Точка, председатель. Он же выправил в областном городе для нее билет на самолет, помог подняться по трапу, а на следующий день она уже была за тыщи верст от Завидова, в безвестном поселке, где на небольшой площади, окруженной чахлыми, кривоногими деревцами, у свежевырытой братской могилы, в строгом солдатском равнении были выстроены гробы. Негустая толпа — военные, но больше гражданские — обступала их. Матери и отцы погибших пограничников стояли с обнаженными головами. Из-под расстегнутого полушубка одного мужчины выглядывал орден Отечественной войны. Он еще не успел постареть, этот отец павшего солдата, лежащего сейчас в гробу мальчишки с лицом, не успевшим познать бритвы. Плач женщин был непрерывен, лишь стихая порою, то вновь подымаясь до жуткого вопля. А Феня — как каменная. Стояла, склонившись над Филиппом, прижимая к себе невестку, с горячечными, сухими глазами. С губ ее срывалось:

— Ну, Филипп… Хватит… Вставай, сынок. Слышишь, вставай… Домой… домой поедем. Пора нам, вставай, родимый…

Пробыла у снохи и внука две недели, хотела увезти их с собой в Завидово, но с назначением пенсии для осиротевшей семьи вышла задержка; начальник заставы, майор, посоветовал Федосье Леонтьевне возвратиться домой пока одной, а Таню и ее сына он вскорости проводит сам.

Она приехала в Краснокалиновск в самую непогодь, не предупредив никого загодя о своем приезде. Прямо от станции направилась к тетеньке Анне, но окна ее хижины были заколочены досками. Появившаяся с соседнего двора старуха, та, которая некогда обещалась доглядеть за Тетенькиными козой и собакой, узнав Феню, сказала: