Ивушка неплакучая

Всего три дня прошло с тех пор, как Авдей уехал на кустовые краткосрочные курсы усовершенствования колхозных механиков, а Феня уже считала дни, когда он вернется. Прежде она могла годами жить одна в своем доме, а теперь и день кажется ей годом. И все-таки она была покойна, ибо знала, что Авдей через месяц возвратится, и возвратится только к ней и ни к кому другому. На четвертую ночь, однако, на сердце легла неясная, смутная, пиявкою посасывающая тревога. Не дождавшись рассвета, Феня поднялась, беспокойно заходила по комнатам, принимаясь то за одно, то за другое дело, и ни за какое, чтобы довести его до конца. То ухват упадет из ее рук на пол с оглушительным в полной тишине грохотом, то горшок выскользнет и разобьется на мелкие осколки. Садилась в смятении на лавку, сжималась вся, точно в ожидании удара. Вскрикнула от громогласного крика петуха, звонко хлопавшего жесткими крыльями где-то на завалинке, а еще больше — от раздавшегося почти одновременно с кочетиным напряженного голоса диктора в радиоприемнике:

— «Сообщение ТАСС.

Сегодня, в три часа двадцать минут…»

— Фи-ли-ипп!!! — закричала Феня, заглушая радио и не дослушав до конца правительственного сообщения.

Наутро, ровно через день, пришла телеграмма.

Все село собралось на улице, на которой стояла изба Федосьи Леонтьевны Угрюмовой. Завидовцы, не решаясь зайти в дом, ждали у двора. Феня вышла в черной фуфайке, в черной юбке, голова ее была покрыта черной тяжелой шерстяной шалью. Не взглянув ни на кого, она поднялась в поданный для нее «газик». За рулем сидел сам Точка, председатель. Он же выправил в областном городе для нее билет на самолет, помог подняться по трапу, а на следующий день она уже была за тыщи верст от Завидова, в безвестном поселке, где на небольшой площади, окруженной чахлыми, кривоногими деревцами, у свежевырытой братской могилы, в строгом солдатском равнении были выстроены гробы. Негустая толпа — военные, но больше гражданские — обступала их. Матери и отцы погибших пограничников стояли с обнаженными головами. Из-под расстегнутого полушубка одного мужчины выглядывал орден Отечественной войны. Он еще не успел постареть, этот отец павшего солдата, лежавшего сейчас в гробу мальчишки с лицом, не успевшим познать бритвы. Плач женщин был непрерывен, то стихая порою, то вновь подымаясь до жуткого вопля. А Феня — как каменная. Стояла, склонившись над Филиппом, прижимая к себе невестку, с горячечными, сухими глазами. С губ ее срывалось:

— Ну, Филипп… Хватит… Вставай, сынок. Слышишь, вставай… Домой… домой поедем. Пора нам, вставай, родимый…

Пробыла у снохи и внука две недели, хотела увезти их с собой в Завидово, но с назначением пенсии для осиротевшей семьи вышла задержка: начальник заставы, майор, посоветовал Федосье Леонтьевне возвратиться домой пока одной, а Таню и ее сына он вскорости проводит сам.

Она приехала в Краснокалиновск в самую непогодь, не предупредив никого загодя о своем приезде. Прямо от станции направилась к тетеньке Анне, но окна ее хижины были заколочены досками. Появившаяся с соседнего двора старуха, та, которая некогда обещалась доглядеть за Тетенькиными козой и собакой, узнав Феню, сказала:

— Ты, поди, к Аннушке?.. Нету ее, милая…

Феня поняла, качнула головой, собралась уходить.

Старуха задержала ее:

— Куда ты пойдешь? Оставайся у меня до утра. Ай не видишь, как она разбушевалась!.. Свету вольного не видать.

Феня согласилась, молча прошла за старухой в ее избу. А на другой день, едва помутнело в замерзшем окне, собралась в путь, так и не переждав непогоду. Старуха хозяйка уговаривала остаться, но, видя, что нечаянную гостью ей не удержать, трижды перекрестила ее:

— Ну, ступай… с богом!.. И кто тебя гонит!.. Глянь-ко, что там творится!

Феня не проронила ни слова. Вышла и решительно направилась на большак. Вот уже ее одинокая фигура малым пятнышком рывками подвигалась средь белых, поднятых метелицей снегов. Из-под тяжелой шали, ставшей уже тоже белой, выбивались пряди белых не то от инея, не то поседевших волос. Злая поземка змеею обвивалась вокруг ее ног, колючие снежинки впивались в разгоряченное, сосредоточенное лицо. Казалось, все смешалось в мире, в белом этом царстве: земля и небо, дорога и бездорожье, и ничего не различить в нем; только снежная замять, только колючие обжигающие снежинки невидимо неслись встречь и иголками впивались в щеки, в лоб, в обороняющиеся длинными ресницами глаза. Феня непрестанно протирала их, изо рта валил пар, ноги глубоко увязали в снегу, часто спотыкались о невидимые жесткие хребтинки нанесенных поземкою сухих и плотных, как песок, лежавших поперек дороги снежных бурунов. Вскоре она почувствовала, что дорога куда-то ушла из-под ее ног; в надежде нащупать ее, метнулась в одну, в другую сторону; не нашла, двинулась прямо, низко нагнув голову и рассекся ею яростные встречные удары ветра. Выбилась все-таки из сил. Остановилась. Тяжело осела на снег. Губы шевелились, произносили непрошено: