Ивушка неплакучая

Проходившая мимо с какими-то покупками Мария Соловьева бросила ему:

— Что ты тут разворчался, развоевался с кем, старый самовар?

— Не твоего ума дело! — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, старик. Завидев приближающуюся к клубу Феню, поспешно добавил: — Вон ей бы я сказал, об чем тут речь. А ты, Марея, без понятиев, у тебя ветер разгуливает, прости меня, старого грешника, не только под юбкой, но и в голове… Здравия желаю, товарищ депутат Верховного Совету! — радостно приветствовал. он Феню.

Та смутилась:

— Рано ты, дедунь… Выборы только начались.

— Я знаю, что сказываю, — обиделся старик.

Феня говорила уже с Марией:

— Заходи ужо, Маш.

— Ой, Фенька, я чтой-то боюсь, оторопь берет. 11ть тебя вон как высоко занесло! — сказала Соловьева, меряя глазами подругу, узнавая и как бы уже не узнавая ее.

Феия сказала хмуро:

— Никуда меня не занесло. Как была на земле, так и останусь.

— Правильно, дочка! — встрепенулся старик. — Умница! От земли, от нас то есть, не отрывайся. Тоды мы тебя еще выше подымем!.. Постойте, бабы, никак, к нам районное начальство катит! — Максим Паклёников первым направился за клубную ограду, навстречу черпой, лупоглазой, блистающей полированными боками «Волге»: старик не мог отказать себе в удовольствии перекинуться словцом-другим с начальниками.

Владимир Кустовец накануне сговорился с Лелекиным, Воропаевым, что они подымутся как можно раньше, проголосуют и вместе отправятся на его новенькой, только что получепной «Волге» по району. Собрались в рабочем кабинете секретаря задолго до начала выборов, что-то в четвертом часу утра. Взглянув на часы, Лелекин вдруг предложил:

— А не махнуть ли нам к речке, пока есть время? А? Как вы?

Кустовец и Воропаев согласились.

Выехали лесной дорогой на поляну, выходившую прямо к Баланде, на ту памятную для Лелекина поляну, где он некогда получил порядочную выволочку от прежнего секретаря райкома, от Федора Федоровича Знобина. Вышли из машины, присели, свесив по-мальчишечьи ноги с крутого берега. Молчали. Прислушивались к пробуждающейся лесной и речной жизни, смотрели, как то в одном, то в другом месте на тихой водной глади выпрыгивала мелкая рыбешка, шлепала хвостом и исчезала, оставив после себя легкую, трепетную зыбь, ровными кругами убегающую в разные стороны.

— Поют, поют! — взволнованно зашептал Лелекин.

— Кто поет? Не слышу, — сказал Кустовец и вдруг все понял: — Ах, вон ты зачем притащил нас сюда!.. Ну ж и хлюст ты, Лелекин!.. Поют-то поют, но что-то не густо. И лягушек не слыхать, а им бы сейчас в самую пору… Ну что ты на это скажешь?..

— Я ж вам докладывал вчера. На днях вводим последний очистительный агрегат. И тогда хоть форелей разводите!

— До форелей нам, брат, с тобой еще далеко. Ты хоть окунишек-то, ершей, уклеек сохрани, чтобы детишкам нашим было куда удочку закинуть, да и нам с вами, — сказал Кустовец незлобиво, но все-таки с трещинкой-горчинкой в голосе. Он задумался о чем-то, видать, не самом веселом, но в эту минуту прямо в его ухо запустил звонкую, рассыпчатую очередь соловей.

Кустовец радостно вздрогнул и улыбнулся. Быстро поднявшись на толстые, уверенные в себе нога, приказал:

— Айда в машину! Проголосуем — и в Завидово!

Для этого июньского утра нужно было собраться с духом.

Феня в первый раз решила пойти в школу, где, как она знала, была открыта пионерскими следопытами комната Героев.

Авдей не захотел отпускать ее одну — пошел вместе с нею.

«Техничка», то есть Матрена Дивеевна Штопалиха, открыла двери школы только для них и, впустив в вестибюль, заставленный по-над окнами огромными кадками с фикусами, сама, превозмогши в себе великий зуд любопытства, осталась в коридоре.

Авдей и Феня не сразу отворили дверь, ведущую в комнату Славы, как еще ее называли завидовцы. Постояли. Феня, шумно и судорожно вздохнув, с белым, как полотно, лицом, тихонько попросила:

— Ну, открывай, что ли.

Прямо перед входом на стене, в огромной раме, под толстым, небьющимся, прозрачным стеклом, увидали портреты не вернувшихся с войны земляков, многие из которых начали было уж стираться в памяти, выветриваться из нее. Некоторые узнавались бы не без усилий даже в том случае, если бы на них сейчас нацелились глаза вошедших. Но глаза эти смотрели лишь в одну точку. Под тем же стеклом, в той же раме, в ряду павших односельчан, был и он, Филипп. Он широко улыбался с фотографии, равный среди неведомых ему земляков, которые были его ровесниками, одногодками четверть века назад. Он глядел на Феню и Авдея веселыми, не замутненными никакими земными печалями глазами с навсегда пригретой улыбкой по углам нечетко еще очерченных, не сформованных до конца короткой жизнью припухлых губ. А те стояли перед ним, не шелохнувшись, будто под венцом терновым. И в широко распахнутых глазах Фени было и удивление, и горькое недоумение, и, как это часто у нее бывает, напряженное, мучительное желание понять этот сложный мир, и растерянность перед грозными его тайнами.

1970–1974