Ивы зимой

Не успел Тоуд ослабить пальцы, мертвой хваткой удерживавшие тяжелый руль, не успел он потянуться к привязанной к багажнику щетке, как прямо за его спиной зацокали копыта и неожиданно громко, оглушительно заревел охотничий рог. От неожиданности Тоуд вздрогнул, в чем было еще полбеды. Вслед за ним вздрогнул и велосипед, а точнее — его переднее колесо. И вот, резко вильнув в сторону, тяжелый велосипед воткнулся в какую-то из придорожных кочек, быть может именно в ту, которая могла бы стать господствующей высотой в последнем бою.

Следствием этого столкновения оказался краткий перелет Тоуда из седла через руль, кувырком через голову, и приземление в колючей, без единого листочка, в шипах, живой изгороди.

Последнее, что отложилось в памяти Тоуда, — это несколько слюнявых собачьих языков, облизывающих его физиономию, черные влажные носы, обнюхивающие его одежду, а затем лишь неясные силуэты проносящихся над ним лошадей (брюхо — вид снизу) и, наконец, темнота с затухающими где-то вдали криками уносящейся прочь кавалькады: лошади, люди, собаки — все те, кто чуть не загнал Тоуда до смерти.

Изрядно исколовшись и изодрав одежду, Тоуд сумел-таки выбраться из колючих, цепких кустов. Оглядевшись, он не увидел поблизости никого: ни людей, ни лошадей, ни какой-никакой завалящей гончей. Рядом лежали лишь инструменты трубочиста, его сумка и его же сломанный и потому бесполезный теперь велосипед.

— Я перехитрил их! — превозмогая боль от порезов и ссадин, воскликнул окровавленный Тоуд. — Они сбились со следа. Да, я был близок к смерти, но я сумел вырваться из ее когтистых лап. Кто, я спрашиваю, кто осмелится не согласиться с тем, что я — величайший, умнейший и прозорливейший из всех жаб на этом свете? Да если бы за мной гнались бешеные псы из самой преисподней — я все равно ушел бы от них!

Так он убеждал себя, сидя на той самой кочке, убеждал в том, что сам оказался кузнецом своего если не счастья, то по крайней мере везения. Вскоре, вновь ощутив себя триумфатором, он встал, чуть поморщившись от боли, и осмотрел останки велосипеда.

— О мой железный скакун, — обратился Тоуд к велосипеду. — Мне тяжело и горько покидать тебя здесь, тебя, верного и надежного друга, отдавшего за меня свою жизнь. Я устрою тебе достойное почетное погребение и вовеки буду поминать тебя в своих молитвах.

Не без труда взвалив на себя чугунные останки, Тоуд перетащил сломанный велосипед через дорогу и, раскачав, довольно бесцеремонно закинул как мог далеко в прорытую за обочиной канаву — чтобы скрыть от посторонних глаз столь явную улику своего бегства именно в этом направлении.

Что же касается охоты, принятой им за погоню, от результата которой еще недавно, как ему казалось, зависела его жизнь, то теперь ему не было до нее никакого дела. Он выжил, а представить происходившее на дороге в самом героическом и выгодном для себя свете он уж как-нибудь сумеет. Сейчас главным для него было развить успех предпринятой операции, говоря точнее — смываться из этих мест подобру-поздорову.

Подобрав инструменты и сумку и заново перемазав сажей мордочку (чтобы сохранить полноценный камуфляж), он с видом героя, только что совершившего очередной подвиг и безмятежно ожидающего еще дюжину-другую поводов для великих деяний на долгом пути к отчему дому, двинулся дальше по дороге, на этот раз — пешком.

Следует заметить, что к вечеру поддержание героического облика стало даваться Тоуду хуже. Уже натертый где надо седлом, он теперь натер себе и лапы, да к тому же устал, проголодался и умирал от жажды. Он надеялся, что встреча со случайным прохожим могла бы как-то облегчить его страдания, но дорога была, как назло, пустынна. Уйдя от погони, Тоуд уверовал в действенность своего маскарада и теперь не только не боялся, но даже, наоборот, всячески желал встретиться с людьми. Но, судя по оживленности этой «трассы», Тоуд предположил, что судьба забросила его в медвежий угол, на какую-то уже много веков не используемую древнюю караванную тропу.

В отличие от прохожих перекрестки на этой дороге попадались ему довольно часто. Каждый из них искушал свернуть в сторону в надежде оказаться на более оживленной магистрали. Идти напрямик, через поля и перелески, Тоуд не решился. Во-первых, ему абсолютно не были знакомы эти места, а во-вторых, трубочист, шествующий пешком по обочине дороги, представлял собой вполне естественное, не вызывающее нездорового интереса зрелище. Но тот же персонаж, продирающийся сквозь живые изгороди, штурмующий заборы и преодолевающий прочие препятствия на пересеченной местности, неминуемо вызвал бы самые жгучие подозрения. Таков уж он, этот недобрый, враждебный ко всему необычному мир. Итак, Тоуд продолжал двигаться вдоль по дороге, подогревая себя надеждой (не слишком, впрочем, успешно) на то, что его упорство будет в конце концов оценено судьбой по достоинству и должным образом вознаграждено.