Из армии с любовью…

— Тир настроен на меня, на какие-то мои биотоки… Почему ты не стреляешь, — прохрипел он. — Или ты не видишь, что хотят они сделать с тобой. С тобой, и твоими стариками-родителями, с твоими друзьями, твоей девушкой, хранящей для тебя невинность, с детьми, которые играют в песочницах, с розовощекими детишками?! Почему не стреляешь?!

— Патроны… — сказал я испуганно. Я вспомнил вдруг, у меня нет патронов, пост у меня сторожевой, мне не положено патронов.

— Штыком, штыком, — прохрипел капитан, закидывая руку за пояс, где на боку у него висел кобур пистолета.

— Да!!! — заорал я, скидывая автомат.

Я умею скидывать автомат, мы когда-то в молодости в караулках, от нечего делать, хорошо изучили это упражнение. Достаточно одного движения правой руки, резкого удара по прикладу, — автомат спадает с плеча, на ходу переворачиваясь — и вот, он в моих руках, изготовленный к стрельбе, и штыковому бою.

Стою, крутя отчаянно головой.

— Коли! — кричат капитан.

У него в руках — пистолет. Он выбрасывает руку, — огнем раздирает воздух! Свист рикошетящей пули! Еще! Еще!

— Коли! — кричит он мне.

Но на меня напал стопор, — я ненавижу чудовищ, я — не-на-ви-жу! Ненависть переполняет. Клокочет.

Знаю отныне, что такое погибнуть за свой народ. Ничего не бывает на свете слаще и почетней. Ничего в жизни я не сделаю беззаветней, чем это!..

Но что-то сопротивляется во мне, я вижу: пули капитана отскакивают от прозрачных стен саркофагов, визжат, затихая вдали. Стою растерянно с автоматом, изготовленным для штыкового боя.

— Коли! — кричит он мне приказ.

— Не знаю, — говорю я.

Неожиданно для себя.

Я давно уехал из дома, и правильно сказал Гафрутдинов: там теперь все по-другому. Наверное.

Я помню, как было тогда.

Нас привезли на вокзал и рассадили по вагонам, — услышав под ногами стук колес, я подумал: вот и прошла моя жизнь.

Было скучно и томительно. Ничего не говорило о торжественности момента… Пришло вроде бы время подводить итоги, а я, к стыду своему, сознавал: в прошлой своей жизни я так ничего и не узнал про себя.

Единственное, в чем был уверен: моя жизнь не принадлежит мне. Я лишь пользуюсь ей, сохраняю ее, лелею, — но все это временно, пока не придет настоящий хозяин и не потребует ее.

И тогда — я отдам ее.

Когда за окном поплыли пригороды моего города, я подумал: я так много наделал ошибок, но отныне — я буду чист…

Парень с гитарой сказал:

— Служба, бери помидор, где ты еще в январе увидишь помидоры?

Люда нашла мою руку, пожала ее теплой ладошкой. Прикосновение это показалось мне заслуженной наградой.

— На рынке двадцать пять — кило. Да и то, не каждый день.

Я взял розовый помидор и обмакнул его бок в соль. Взял и кусок хлеба. Они смотрели, как я откусываю, с одобрением, поощрением, и с радостью за меня.

— Ошизеть, — сказал я, — два года ничего подобного не пробовал.

— Заметь, — поддакнул парень с гитарой, — в январе месяце.

— В январе месяце, — подтвердил я.

Я подумал: может, так и нужно, может, я никогда не был прав? Ведь, откуда я знаю, кто прав и кто виноват. И что есть истина?

— Игорек на базе вкалывает экспедитором, — сказала ласково Люда. — Надька тоже.

Девушка парня с гитарой томно кивнула. Она была — само смирение. Даже мурлыкала немного.

— А мы здесь Родине служим, защищаем вас от врага, — бодро воскликнул я.

— Молотки, — воскликнул парень с гитарой, — как у вас, не слишком прижимают?

Я понял, что хотели они услышать от меня, и понял: мне необходимо держать марку часового, вышедшего к ним из леса. Я был за всех, за всю нашу роту. А значит, нас было много, — весь мой призыв.

— Как себя поставишь, — размеренно сказал я, посмотрев прямо в парня с гитарой, чтобы тот понял мои слова.

Подумал: они, должно быть, тоже мучаются томлением, не в силах понять, что с ними происходит. Обманывают себя, как только могут, принимая помидоры за главное. Виснут друг на друге, потому что обманывают себя, понимая любовь, заложенную в них, так просто… Недаром же взяли палатки, лыжи, и отправились по лесу, где холод и неудобства, и нет ничего. Хотя у них есть квартиры, и кухни с горячей водой, где хорошо мыть украденные на базе помидоры и резать их аккуратными кольцами на тарелки.

— А как, — спросил парень с гитарой, вынимая из рюкзака очередную бутылку, — как лучше ставить себя, что у вас можно делать и чего нельзя? Расскажи, нам.

— Все зависит от капитана, — сказал я, — какой капитан, такие и все вы будете. Хотя вас воспитывают сержанты и прапорщики, они слишком близки. Для того чтобы стать бойцом, нужно, чтобы был капитан. Ваш Командир.

Вино казалось огнем, но не обжигало, а терпко вливалось в глотку, обещая чего-то нездешнее. Я бы хотел попробовать его на языке, пить маленькими, мельчайшими глотками, закрывая глаза и ощущая, как оно производит во мне магическое действие, но я представлял роту, весь гарнизон, все Вооруженные Силы, поэтому не имел права ударить лицом в грязь. Я переворачивал стакан, — плотная струя вливалась в меня — бурным потоком.

— Хорошо пошла, — говорил я, по привычке поднося рукав плащ-палатки к носу. — Мать твою!