Из армии с любовью…

Пришла мысль эта странная и исчезла. На долгое-долгое время, пока я не заматерел, пока как-то на посту не пришло ко мне таинственное это слово, поразившее до глубины души — «не знаю».

Оно зашумело вдруг у ног, беспокойным океанским прибоем. В который впору шагнуть. Чтобы захлебнуться в нем.

На столе, немного в стороне, чтобы не мешать нам, стояла большая ваза с цветами. Там было много роз, поставленных в воду. Они распустились, выглядывая из зеленых листьев, и я подумал: я видел такие в теплице у Емели. Наверное, эти — те же самые. Которые он срезает и укладывает в нарядную корзинку. Не зная, что с ними случается дальше.

Капитан придвинул к себе свободный стул, и сжал его резную спинку. Костяшки пальцев у него побелели.

— Ты соображаешь, что говоришь? — прошептал он.

— Что? — я не понимал, с чего это он так взбеленился. На фоне остальных моих вольностей, — я не обидел теперь даже мухи.

— Ты говоришь, мы все это придумали для тебя.

И тут злость пересилила все мои восторги… Ведь мы были на равных, недаром же он создавал для меня гостеприимную эту атмосферу, открывал зачем-то калитку, кормил яблоком, пугал чудовищами. С чего это вдруг?

И я замечал поневоле, его как-то мотало все время: то он старался быть добрым, то вдруг забывал об этом.

У него не получалось играть, он сбивался со своей миролюбивой ноты. И я догадывался: главное еще не наступило, главное из-за чего я оказался здесь.

Но мы были на равных, и я освоился с этим состоянием. Более того, оно перестало коробить меня. Вдобавок, я знал его имя.

Более того, я так обнаглел, что позволил себе взглянуть на него свысока. Раз уж ни в чем от него не зависел.

Тогда я сказал, со всем возможным уважением:

— Пусть… Пусть они будут, ничего не имею против. Это их дело… Но теперь-то их нет… Я двадцать лет живу на свете, из них два года на посту, — и не встречал никого из них. Были пьяные, пели песни, матерились. Были дети, полные восторга от собственной смелости, забрела однажды бабка с козой. Все.

— Ты видишь мир из окопа, — терпеливо сказал каштан. — Двести метров вправо, двести — влево.

— Вы видите больше. Но тоже не видите ничего… Раз вам понадобились соломенные чучела.

Я сказал так потому, что злость все больше охватывала меня. Яблоко было вкусным, ничего не могу сказать, но чудовищ можно было сделать и пострашней…

Он чуть не провел меня, — я уже стоял со штыком на изготовку, желая прикрыть его своей грудью, вытащить раненого из боя, пожертвовать кровью, сражаться с его именем на устах… Теперь я — дурак.

— Я могу не видеть, — сказал капитан медленно и четко, словно хотел, чтобы я запомнил его слова слово в слово, — но у меня есть вера. В ее основе — приказ… Нам не дано понимать выше наших обязанностей. У каждого — свой окоп. Твой — в двести метров, мой — больше… Ты не увидел ничего, может, — не увидел и я… Видит мой отец. Только он… Для нас же с тобой существует вера. Мы обязаны верить, и обязаны никогда не сомневаться… Ты должен — верить. Верить и больше ничего. Ты должен верить, что здесь — вечная весна. И она есть. Она есть? — скажи мне.

— Есть, — ответил я.

— Ты съел яблоко, которое разрешил съесть тебе мой отец. Увидел врагов… Неужели этого недостаточно?

— Для чего? — спросил я. — Я же все равно через три месяца уеду от вас. К чему? Вы что, уговариваете меня остаться на сверхсрочную?.. Прапор из меня получится некудышний. Вы же сами знаете… Будете мучиться со мной и поливать меня на ваших совещаниях почем свет стоит. Зачем вам это нужно?

— Ты ничего не понял, — сказал он разочарованно, но как-то терпеливо, словно совсем зеленому салаге, которому нужно вдолбить необходимое во что бы то ни стало. — Мы защищаем народ. Мы защищали его всегда… Сейчас наступают иные времена, черная сила идет против нас. Может быть, еще никогда с того дня, как появилось на свете мое имя — Алексей, может быть, никогда еще не было силы черней и опасней… Ты видел, каких чудовищ нам предстоит побороть. Поверь, ни хитрости, ни коварства им не занимать. Победить их будет нелегко. Много жизней потребуется — для этого. Но мы выстоим.

Он потянулся к сигарете и принялся прикуривать. Осознав ответственность момента, принялся прикуривать и я. Взяв сигарету из его пачки… Меня не оставляла мысль, что я сегодня здорово устроился, целый вечер курю чужие сигареты, не какие-нибудь чинарики, а самые настоящие «Столичные», которые и офицеры-то курят по большим праздникам.

Капитан внезапно вскочил со стула, поворачиваясь к окну.

Я вздрогнул, и вскочил следом, подтягивая к себе автомат. Окно чернело непроницаемо.

— Что?! — воскликнул встревожено я.

— Показалось, — с облегчением сказал капитан, опускаясь на стул.

Я — тоже…

Но окно было сзади, я ощущал, как оно своей темнотой давит на меня.