Из бездны

От куража закружилась голова. Впервые в жизни Марьям почувствовала себя победительницей. Не понукаемой сиротой, не рыночной воровкой, не динамщицей, разводящей лохов на дорогие подарки. Спасительницей, избавительницей; едва ли не мессией, что вывела из цифрового ада души праведников. Она могла почти видеть, как из искрящего сервера, освобожденные, выходят пленники Магне.

– Свободны! Вы свободны! – орала она, а глаза застили слезы. Справилась! Выжила! Победила!

В воздух взвилась электрическая дуга; что-то хлопнуло, голову прорезало болью до затылка. Свет вырубило так внезапно, что Марьям подумала, будто у нее лопнули глаза. Она зажмурилась, но не почувствовала разницы. Не почувствовала ничего. Попыталась провести рукой перед лицом, но… руки тоже не было. Она завизжала… и не издала ни звука.

– Magnifique, не пг’авда ли? – Густой бархатный голос, похожий на ворчание тигра, звучал отовсюду и ниоткуда, точно проходил сквозь нее, как сквозь полую трубку, отражаясь от стенок черепа. – Это быть славная охота. Ты снова добг’аться до сег’вег’а. Я знать! Я говог’ить этим encule из комиссии, вы учиться! Deja vu! Вы пг’огг’ессиг’овать!

«Снова? Учиться?»

В голове у Марьям было пусто; события последних часов слиплись в кашу, воспринимаясь как психоделический мультфильм без конца и начала.

Отключила ли она сервер? Или электронож горничной все же добрался до нее? И откуда это отчетливое ощущение, что длинные иглы погружаются в глазные яблоки, чтобы сделать слепок ее умирающего сознания? Цифровое post mortem.

– Что ж, я тг’ебовать la revanche, – подытожил Магне, скомандовал: – Г’ебут системы!

Марьям с трудом осознавала услышанное. «Охота»? «Реванш»? Значит, она тоже… Эту догадку прервал гнусавый вокал, накрывший, как лавина, стирая воспоминания, мысли и ее саму без остатка:

Non, rien de rien,
Non, je ne regrette rien…

Включившаяся музыка оглушила с порога. Все вокруг залило тревожно-красным – ожило аварийное освещение. У Марьям сразу заболели глаза – будто песка насыпали. Из невидимых колонок кто-то пел, кажется, на французском…

Отверстия

Одинокая ворона боролась с размокшей в луже коркой черного хлеба – та разваливалась и никак не желала оставаться в клюве. Меня птица словно и не заметила – она явно была не знакома ни с рогатками, ни с пневматикой. Сколько лет прошло, а во дворе моего детства ничего не менялось, разве что с каждым годом редели стайки детишек у песочницы. Теперь район почти обезлюдел. Кто-то умирал от рака, кто-то от описторхоза, кто-то и вовсе вешался или спивался. Еще больше народу просто съехало. Считалось, что в районе плохая экология – одни грешили на аккумуляторный завод неподалеку, а экоактивисты не так давно принялись продавливать теорию, что во всем виноват радиоактивный щебень. Это отпугнуло уже потенциальных жильцов, хотя квартиры и продавались, считай, за бесценок. Так или иначе теперь здесь доживали одни пенсионеры. Вот качели, на которых мы всей компанией семилеток учились делать «солнышко», вот мусорные контейнеры, из которых мы доставали картон, чтобы жечь высокие, как нам тогда казалось, до второго этажа костры. Как-то раз Женька Бажанов, мелкий и вертлявый, кинул в огонь аэрозольный баллон. Тот взорвался, кусок отлетел ему в голову, и с тех пор бедняга заикался. Где Женька сейчас – спился ли, как тетя Ната, слег с больной печенью, как Шибаев-старший, или удавился на батарее, как наша соседка, тетя Палаша, – я не знал. Да и знать не хотел, иначе и сам буду как та ворона – вылавливать то, чего нет, пока оно не превратится в размокшие крошки.

Весенней слякотью зачавкала под ногами тропинка, что вела к гаражному кооперативу, – кажется, растекшись однажды, затяжной стылой весной, она так с тех пор и не засыхала. Вот узкий проход между домами, в котором мы с Мишкой Горловым, моим лучшим другом, как-то раз нашли порнографическую карточку – «даму червей». Находку мы бережно передавали друг другу, перепрятывали все в новых, более заковыристых местах как самое настоящее сокровище, пока не спрятали так хорошо, что сами не смогли найти.

Вот и отцовский гараж, самый дальний в линии. Серая краска пооблупилась – надо бы обновить, на замке обрезанная пластиковая бутылка – чтобы не заржавел. Привычно скрипит длинный, похожий на гвоздь-сотку, ключ в замке, каждый раз будто открывая хранилище детских воспоминаний.

– Фсини эрок! – поздоровался я на древнекоптском. Отец обожал притаскивать с работы такие вот лингвистические «сувениры». Некоторые – как этот – плотно входили в привычку домашних.

На мое приветствие никто не ответил.