Из бездны

Горлов почти прильнул носом к экрану, рассматривая пленницу. Рот у нее был заткнут чем-то похожим на унитазный поплавок, на ляжках с внутренней стороны запеклась неаппетитная корка. Интерес подзуживал, я не смог удержаться и обернулся. С женщиной действительно было что-то не так. Вся она была покрыта какими-то дырками, разных форм и размеров. Частые отверстия на плечах и коленях, крупные, с яблоко, воронки на бедрах и грудях. Посреди живота вертикально висело что-то похожее на крышку от кастрюли. Я почувствовал, как холод наполняет кишки, скручивает их, выдавливая наружу писклявое, испуганное:

– Это же все не по-настоящему?

– Не… – Мишка, завороженный, не мог оторваться от экрана. – Это ж кино.

Вдруг тихое шуршание видеоряда прорезал громкий, до боли знакомый скрежет. Неверно его истолковав, я в страхе взглянул на входную дверь: не вернулись ли родители раньше времени? Но нет, звук шел из телевизора. На прикованную к стене женщину упал прямоугольник света, в кадре мелькнула какая-то дверь, и в помещение вошел…

– Это ж твой батя! – выдохнул Мишка, констатируя очевидное.

Отца я действительно узнал сразу. Высокий, в смешном желтом дождевике, он уверенно зашел в помещение с полным ведром воды. «Набрал на колонке», – подумалось мне. Женщина при виде его задергалась, заметалась. Из-под прибитых к полу стоп потекли красные струйки.

– У него типа… любовница? – туповато спросил Горлов, глядя на телевизор. Я не смог из себя выдавить ни слова, а отец взял тряпку, окунул в ведро и принялся смывать с пленницы кровоподтеки. – Что это, а?

Я не отвечал. Лишь вглядывался до боли за глазницами в спокойные, уверенные движения отца, будто тот мыл машину – этой зимой «Москвич» стоял во дворе. По словам отца, чтоб не бегать долго по холоду, да и разве сдалась угонщикам и ворам его развалюха? Теперь я понимал, что для этого была еще и другая причина: в нашем гараже, в том самом, в котором отец показывал мне, как менять масло, как выглядит карбюратор, учил пользоваться молотком и дрелью, – в этом навсегда оскверненном клочке моего детства поселилась чужая женщина. Да, стены теперь покрывали старые матрасы и картонки из-под яиц, с потолка свисали цепи и крюки, но все еще можно было разглядеть заваленный хламом верстак, тускло светила «лампочка Ильича», а знакомый скрежет издавал гаражный замок.

Закончив с водными процедурами, папа… Нет, «отец». Увидев его таким, я не мог больше произносить это детское, невинное слово. Теперь это был «Отец» – тот самый ветхозаветный Бог Отец, о котором нам рассказывали на уроках «Этики христианства»; жестокий, мстительный, без лишних сантиментов решающий, кому жить, а кому умереть. Прошло уже двадцать лет, но этот холод, поселившийся в тот день в моем сердце, не растаял до сих пор. Так вот, закончив с водными процедурами, отец принялся как будто кланяться в реверансах и произносить на разные лады свое знакомое, но почему-то теперь зловещее: «Фсини эрок! Фсини эрок!» Зачем он с ней здоровался?

То, что произошло дальше, придало всему происходящему странное ощущение нереальности. Помню, появилось чувство, будто летишь на карусели, – какая-то чуждая, неестественная легкость. Все происходящее перестало быть настоящим, превратилось в фильм. Ведь не мог же мой отец по-настоящему открыть живот той женщины? Снять с него крышку, словно с кастрюли! В отороченной рамкой дыре разверзлась черная пустота – глубокий мясистый тоннель, а из него набухало, лезло что-то белое, круглое… Меня затошнило, я побежал в ванную, а сзади раздался омерзительно-влажный визг дрели, сопровождаемый натужным мычанием.

– …твою мать! – выругался запретными словами Мишка, после чего послышался скрежет извлекаемой кассеты. – Он ей плечо просверлил! И там червяки! Прикинь!

Котлета все же не выдержала пребывания в плену желудка и выплеснулась в унитаз, следом с кашлем вылетели слоистые, уже знакомые мне, сгустки мокроты, похожие на куриные потроха. Они плескались в унитазе, как будто шевелились сами по себе. В голове тем временем завязывалась, росла жуткая в своей простоте и ясности мысль: «Мой отец – маньяк».

Когда я почувствовал, наконец, как жгучая смесь ужаса и непонимания окончательно покинула мой желудок в виде не переваривавшихся хлеба и котлет, мне удалось оторваться от фаянса. Вернувшись в комнату, я увидел бледного, с большими испуганными глазами Мишку. На губах у него дрожало что-то невысказанное. Помолчав, он спросил:

– Ты как?

– Хреново. Сам как думаешь?

– Ну и… – После непродолжительной паузы сдерживаемая мысль все же оформилась в слова: – Что делать будем?

– В смысле?

– Ну… блин. Походу, твой батя… ну, из этих.

– Из каких еще «этих»? – спросил я со слезами, хотя ответ на вопрос знал.

– Помнишь, в фильме про людоеда был такой… Баб в яме держал, потом срезал кожу.

Меня снова затошнило. В голове крутилась жутковатая карусель из мельтешащих образов: дрель, прикованная женщина, негр с корягой в руках, смешное слово «кочедык». Защипало глаза.

– Ну, ты чё как девчонка-то? – смущенно спросил Мишка. – Ща порешаем…