Из блокнота индолога

Не скажу, что Александр Львович был излишне критичен в отношении К. Бальмонта, но все, что он говорил о нем, «спровоцировало» меня открыться ему. После лекции о переводческой деятельности К- Бальмонта я подошел к Дымшицу и смущенно признался, что пытаюсь тоже переводить Калидасу, только не драмы, а его эпическую поэму «Потомки Рагху», которую читал на занятиях у Федора Ипполитовича. После этого я изложил не то просьбу, не то мольбу, адресованную Александру Львовичу, посмотреть мой перевод первой песни этой эпопеи. Для меня был полной неожиданностью энтузиазм, с которым он встретил мои слова. Я сказал ему, что текст написан от руки, не перепечатан, но это его не остановило, и он назначил принести перевод к следующей же лекции. И я принес и отдал.

Две недели, которые последовали за этим, были для меня тревожными — в самом деле, ведь я же дерзнул вступить на тяжкую стезю поэтического перевода. Справедливости ради скажу, что этому предшествовало немаловажное событие. У нас на факультете было в обычае устраивать встречи с писателями, поэтами, переводчиками. И однажды к нам пришел М. Л. Лозинский, работавший тогда над переводом «Божественной комедии» и завершивший уже ко времени встречи перевод «Ада», о содержании самого произведения мы уже знали. По в тот вечер мы впервые услышали этот блистательный перевод. Терцины были столь выразительны и емки, что именно эта форма по тому времени показалась мне оптимальной для передачи всей полноты содержания шлоки, типичной санскритской строфы. Дело в том, что если механически подойти к передаче стандартного эпического размера ануштубх и попытаться уложить все образное и идейное содержание его тридцати двух слогов в соответствующие тридцать два русских слога, то в большинстве случаев неизбежны тяжкие потери.

Но до поры до времени это оставалось чистой теорией, пока… пока на очередном занятии Калидасой я выложил (совершенно спонтанно) очередную шлоку русским стихом. Федор Ипполитович несколько удивленно посмотрел и сказал:

— Стихи — это хорошо. Но сейчас мне от вас нужен точный перевод, оснащенный комментарием.

Все требуемое было сделано, но сама атмосфера застряла в голове и мало-помалу стала обрастать другими, пока наконец не оказалась переведенной вся первая песня великой поэмы Калидасы. Тогда-то, ощутив саму возможность передачи древнеиндийского стиха средствами русского языка, в наивном юношеском восторге я воскликнул:

Мой труд суров! Из глубины веков,
Подъяв тяжелый завес многолетья,
Я в наше время привожу рабов
Какого-нибудь давнего столетья.

Томительно тянулись две недели. Однажды, заканчивая очередную свою лекцию, Александр Львович сказал:

— Наш коллега Серебряков предпринял попытку стихотворного перевода с санскрита на русский. Пожелаем ему успеха. Попрошу его задержаться после лекции — у меня есть несколько замечаний.

Я почувствовал, что буквально сгораю от смущения под удивленными взглядами друзей. Был, конечно, и восторг от похвалы.

Мы остались вдвоем в аудитории.

— Все это крайне интересно. У вас есть серьезные возможности, и хочется, чтобы вы их реализовали в полной мере. Однако до этого еще достаточно далеко. Например, этот ваш перевод я считаю нужным опубликовать и надеюсь, что он будет напечатан. Конечно, вам следует над ним поработать. Посмотрите, каким количеством слов на «ание» — «ение» вы его уснастили?! Не всегда четок и синтаксис вашего стиха. Да и размер частенько хромает. Вам нужно проконсультироваться у какого-нибудь большого мастера — вот хотя бы у М. Л. Лозинского. Я с ним уже договорился. Запишите его телефон.

Не веря своим ушам, почти не понимая, что делаю, я записал телефон.

— Позвоните ему завтра или послезавтра вечером, сошлитесь на меня и условьтесь о дальнейшем.

У меня даже дух перехватило… но я все-таки позвонил. Великий переводчик принял неофита тепло, слушал и расспрашивал и, подытоживая наш разговор, сказал:

— Начнем работать.

И работа закипела. Собственно, с этого началось осознание мною громадных художественных резервов родного языка, соотносимых с неисчерпаемыми ресурсами санскрита. Слово за словом, строка за строкой мы продвигались по тексту, решая одну задачу за другой. Едва ли не самой тяжкой было преодоление моей тогдашней тенденции к буквализму, к претензии на абсолютно окончательное значение моего перевода. Но оказывалось, что такой подход лишал стих индийского классика присущей ему идейной и художественной полноты.

Не то чтобы с отчаяния, а скорее с досады на очередном занятии у Федора Ипполитовича я заговорил с ним о моем переводе, о том, как идет работа с Михаилом Леонидовичем. Наставник терпеливо выслушал мои ламентации и сказал:

— Переводите не слова, а мысли и образы, которые, в конечном счете тоже мысли, но — художественные, эстетически осознающие бытие, все многогранное бытие человека. К тому же не забывайте, что боль человеческая — всегда боль, под любыми широтами и долготами.