Из блокнота в винных пятнах (сборник)

С М. мы то и дело встречались. Он время от времени устраивал тут в городе поэтические чтения. Но ходили на них слабо. Читал хорошо, и стихи были неплохие, но его сглазили. На М. была метка. Источники пересыхали. Потом он нашел девушку, которая взяла его к себе. Я радовался за М. Но М. вел себя, как любой другой поэт: влюблялся в своих женщин, быть может – даже чересчур. Вскоре он вновь оказался на улице, иногда ночевал у меня на тахте, гнал волну на судьбу. Поскольку книги его уже больше никто не печатал, он начал сам себе множить экземпляры. Вот у меня есть один: «Все американские поэты в тюрьме». Он мне его подписал:

Л.-А.

Февр. 1970

Чарли:

Милостью божьей

Нам еще иногда удается его поставить.

Покажи, заорал он. Покажи

мне. Мужик, да я найти пытаюсь.

Не переживай. Вот, мужик, вот

он. На его ладони была

соринка белого семени. Я так

часто не кончаю, ты, сказал

он. Вот, мужик, хочешь посмотреть

мой хер. Вот он стоит, как

дерево, голый на спаржевом

Солнце.

С любовью,

М.

Потом М. начал сочинять песни. У меня где-то валяется книжка его песен.

– Съезжу к Дженис Джоплин и покажу ей свои песни, – сказал он.

У меня было ощущение, что ничего не выйдет, но М. об этом я сказать не мог. Он был такой Романтик, у него такие надежды. Он вернулся.

– Она не захотела меня видеть, – сказал он.

Теперь Дженис умерла, а М., как я в последний раз слышал, машет шваброй в Бруклине, наконец-то работает – у своего брата. Надеюсь, М. вернется, вернется до упора. Невзирая на все его залипы на Имена и попрошайничество, сейчас на верхушке у нас поэты похуже. Может, все американские поэты и впрямь сидят. По большей части уж точно…

Потом еще был Н. Х. со сцены Парижского Бита, из Танжера, Греции и Швейцарии, из банды Берроуза… Н. вместе со мной и еще одним поэтом появился в свежей серии «Пингвиновские современные поэты». Как вдруг объявился в Винис-Бич, гнил себе на берегу, уже не писал; жаловался на разлагающуюся печень, на то, что за ним присматривает престарелая мамаша, которую он тщательно скрывал. Часто, когда я навещал Н., к нему в дверь стучались молодые люди. Хоть печенка у него и разлагалась, очевидно было, что с краником у него все в порядке. Н. был якобы и нашим, и вашим, но никаких женщин у него я что-то не наблюдал.

– Буковски, я уже не могу писать. Берроуз со мной больше не разговаривает, никто видеть меня не хочет. Меня опускают. Я в говносписке. Мне конец. У меня готово шесть книг, а их и трогать никто не желает.

Н. потом утверждал, что я зарубил его у «Черного воробья» – издателя современной американской поэзии. Это неправда, но так уж Н. рассуждал. Каждый визит к нему состоял из выслушивания его нытья о том, как его шантажом выперли со сцены. На самом деле я просил «Черного воробья» его напечатать, чувствуя, что он это заслужил.

– Ты никогда ничего для меня не делал, Буковски.

Хотелось бы думать, что творение само на себя работает, но Н. забыл, что я написал предисловие, восхваляющее его работу, в спецвыпуске журнала «Оле» с его стихами. Мания преследования у Н. так усугубилась, что однажды после нашего с Н. К. часового визита к нему нам пришлось бежать к лифту, и как только за нами закрылась дверь, мы повалились на пол от хохота. Боялись выходить через парадную дверь – вдруг он нас услышит и обидится, поэтому на лифте мы заехали в подвал и покатались по полу там, минут пять, среди котлов, паутины и сырости.

Н. Х. все равно был поэт чертовски хороший. Но грустно видеть, как их уносит в дребедень. Наверное, всех нас в дребедень унесет. Поэзия, проза поползут по стенам, как змеи; в наших зеркалах самоубийств отразятся серые волосы, серые пути и серые таланты. Н. потерял своего европейского покровителя. Все было не очень хорошо. Поэты заходили к нему разок, потом прекращали. «Свободная пресса» предложила ему писать рецензии, но Н. не стал этим заниматься. Образованный, талантливый, знающий, он гнил. Сам это признавал. Я говорил ему, что он снова может все это обрести.

Однажды мы навестили его с другим поэтом и предложили выпить разок, но Н. сказал, что его пригласили на вечеринку, особое приглашение. Не хотели ли бы и мы туда пойти? Отчего ж, сказали мы. Адрес у него был. Добравшись туда, мы поняли, что это чей-то бенефис, вход доллар. Мы проникли через задний вход и встали слушать оркес. Я нашел галлонный кувшин вина и принялся его пить. Проговорил с парой женщин, одну поцеловал, побродил вокруг.

Затем поэт, с которым мы пришли, спросил меня:

– Как ты думаешь, кто-нибудь тут знает, что ты Чарльз Буковски? – Интересная мысль. Я совсем забыл про Н. и свое желание, чтобы он снова творил. Я подошел к одной девушке.

– Слушайте, вы знаете, что я Чарльз Буковски?