Из блокнота в винных пятнах (сборник)

– Прошу прощения, – сказал я. Взял 2 своих стакана и проскользнул вокруг нее. Вернулся к Корнелии и отдал один стакан ей. Преподаватель и его жена до сих пор читали свою пьесу. Потом она закончилась. Последней читала дама – хозяйка дома или дама мужа, хозяина дома. Она была не настолько плоха как преподаватель, но зверств, которые люди творят во имя Пэтчена, я никогда не забуду. Богатая дама дочитала, и все стали расходиться, большинство – не обращая внимания на шляпу для Пэтчена.

Я зашел за стойку бара и начал обслуживать 6 или 7 человек, что там сидели. На каждый стакан, что я смешивал кому-то, я смешивал и один себе и выпивал его. Потом меня понесло насчет мерзких богатеев и плохой поэзии, а также эгоистичных игр ради Кеннета П. Кое-кто решил, что это смешно. В общем – смеялись. Я огляделся – Корнелия вернулась ко мне, помогала мне выпивку начислять. Вскоре мы уже перепили всех, остались сидеть только мы с Корнелией. Похоже, в доме мы вообще остались одни. Я решил, что неплохая это мысль – прихватить бутылку виски, а потому отдал Корнелии пинту, чтобы сунула себе в сумочку, но тут появился муж дома: сбежал вниз по мраморной лестнице, твердя:

– О нет! О нет! О нет! – У него были седые волосы и седая бородка, и он вцепился в бутылку. Ну что, ничего больше не оставалось – только уйти. Когда мы вышли наружу, я сообразил, что оставил внутри ценную книжку Пэтчена. Позвонил в дверь, подпустил разговаривать Корнелию. Открыла нам богатая дама.

– Мы там забыли ценную книжку Пэтчена, – сказала Корнелия.

Богатая дама рассердилась. Мы вошли и забрали ценную книжку Пэтчена. Потом вышли снова. Машину мы оставили на верху дорожки, подниматься было далеко. Вокруг повсюду росли полынь и трава, везде камни. Долгий подъем, и мы несколько раз спотыкались.

– Не стану больше суетиться из-за Пэтчена, – сказал я. – Всё, хватит.

Корнелия бросилась на травянистый уступ, раскинула руки и ноги.

– Иди ко мне, – сказала она, – давай поебемся.

– Нет, – сказал я, – не здесь, боже мой.

– Слушай, Буковски, у нас тут звезды, и луна, и земля, давай ебаться.

Я помог ей встать. Прошли еще несколько ярдов, потом Корнелия опять бросилась на землю.

– Давай же, Буковски, поебемся. Пропиши мне. Воткни в меня свой крюк, папаша, дай поглядеть на эту свою колбасищу…

Я снова ее поднял. Она бросалась наземь еще раз или два, а потом мы пришли к машине. Вела Корнелия. Дороги домой я не помню, но вспомнил, как ложился в постель, а потом на мне оказалась Корнелия…

– Эта штука с Пэтченом, – сказал я, – становится монотонной. Терпеть больше не могу.

– Поцелуй меня, – сказала она, – поцелуй меня КРЕПКО!

– В конце концов Пэтчен же в Пало-Альто живет.

– Поцелуй меня… Поцелуй, а то ЗАОРУ!

Я ее поцеловал. Наверху, а потом все ниже и ниже. Стало получше. Затем я на нее забрался и воткнул, думая про то, как она расхаживает тут в своей красной пижаме и с длинными темными волосами, и с этими глубокими карими глазищами, что глядят, и глядят, и глядят… я совсем забыл про Кеннета Пэтчена. Я даже забыл кошмарную пьесу преподавателя. Забыл даже, что я поэт. Потом все закончилось, и я лежал на спине, слушая сверчков, на груди и на лбу – пот. Мы спасли скверную ночь. Пусть богатеи держатся за свой виски, а Кеннету почтой отправят те доллар 32 цента, что бросили в шляпу.

Сцена Л.-А. [17]

Поэты, безумцы; обездоленные и богатые душой; порожняк, ублюдки, пьянь и про́клятые…

Я родился в Андернахе, Германия, 16 августа 1920 года, ублюдком американского военного в Американской Оккупационной Армии. В два года меня привезли в США и после двух месяцев в Балтиморе перевезли в Лос-Анджелес, а после зрелости (?) я бичевал по стране наобум, туда и сюда, вверх и вниз, внутрь и наружу, но всегда возвращался в Лос-Анджелес, и вот сегодня я живу в разваливающемся переднем дворике сбоку от Сансет-Стрипа для нищих. Если кто-то и несет ответственность за эту сцену, должно быть, это я, хотя, по правде сказать, сцена сама просочилась из дней и ночей вина, пива и виски, а также, быть может, отчаяния, немного исказившего мне перспективу, но я тут был, я тут есть и говорю о ней…

Сцену улицы Альварадо саму по себе стоит пересказать, хоть материал мой и датируется 15-летней давностью. Воображаю, там произошли перемены, но они быстры не были. Или были? Всего лишь неделю назад я сидел в стрип-баре на Сансете, а девчонки терлись об меня своими мандешками. Но этот район между 3-й и 8-й улицами по Альварадо и бары, что тянулись по этим улицам вверх и вниз, едва ли настолько же изменились. Это район бедноты, тут, через дорогу от парка, сидят они и ждут удачи, смерти ждут. Это 2-е трущобы Л.-А.