Общественно–политическая деятельность отнимает у Фужерона немало времени. Но он рассматривает ее как органическую часть всей своей творческой жизни. Сама живопись в его понимании — это оружие бойца.
— Честь художника, — говорит он, — требует того, чтобы его произведения не были забавой для рассеянных зевак, которые от нечего делать бродят по нашим салонам, а служили бы делу народа. Я осознал это еще тогда, когда пробирался из немецкого плена в Париж, чтобы участвовать в борьбе с гитлеровцами. Я еще раз понял это в памятный день похорон Улье. Я в долгу перед этим мужественным человеком. И, поверьте мне, я сделаю все, чтобы оплатить этот долг…
Фужерон берет кисти и возвращается к этюду картины, которая должна стать памятником рабочему Улье.
С тех пор мы с Фужероном не виделись целых три года. Но его картины постоянно присутствовали в Париже, и у меня всегда было такое впечатление, словно мы расстались с Андре только вчера.
В 1949 году он выставил‑таки в Осеннем салоне свою картину «Честь и слава Андре Улье», которая прозвучала как еще более острый вызов конформистскому искусству, нежели его «Парижанки на рынке».
Я несколько раз побывал в Осеннем салоне, подолгу разглядывал картину Фужерона. Она была глубоко трагична, но в ней не было ни грана отчаяния, напротив, картина звучала как призыв к борьбе, к отмщению. У сте
ны, на которой висела только что наклеенная им антивоенная листовка, лежал навзничь коммунист Улье, сраженный пулей трусливого и злобного полицейского. Жена и дети рабочего, охваченные неизбывным горем, застыли над ним, словно каменные изваяния, в их взорах горе, тоска и смертельная ненависть. А трое товарищей Улье — пожилой рабочий, молодой парень, девушка — уже устремляются вперед, и девушка тяпет за руку старшего сына погибшего рабочего — слезами в беде не поможешь, надо немедля поднимать рабочий Париж против тех, кто совершил руками злобного шпика Ноана это зверство…
Власти пытались запретить показ новой картины Фужерона в Осеннем салоне. Но возмущение полицейской расправой с рабочим–коммунистом все еще было необычайно сильно в Париже, и администрация в конечном счете дала скрепя сердце свое разрешение. У картины всегда толпились люди. Вспыхивали жаркие споры. Одни хвалили картину, другие злобно ругали ее. Но никого Фужерон не оставил безразличным: ни врагов, ни тем более друзей, ни даже людей аполитичных — его картина была актом политической борьбы и воспринималась именно так.
Вскоре после этого Андре Фужерон по приглашению профсоюза горпяков Северной Франции уехал работать на шахты. Он поселился в городке Лене, организовал там «Народный дом» и необычайно много рисовал и писал с натуры. Шахтерский мир захватил и увлек его. И когда он вернулся наконец в Париж, его мастерская обогатилась десятками первоклассных работ. В галерее Бернгейма–младшего, где обычно устраиваются выставки признанных мастеров современного искусства, состоялся широкий показ этих работ — там было представлено сорок картин, этюдов и рисунков под общим названием «Страна шахт». Подзаголовок выставки гласил: «Вклад в разработку нового французского реализма». И справедливость требует подчеркнуть, что это действительно значительный вклад.
Мне запомнились многие картины, показанные Фуже- роном в галерее Бернгейма–младшего. В отличие от броской, вызывающей, полемически заостренной картины «Честь и слава Андре Улье» это были на первый взгляд спокойные, отражающие повседневную жизнь будничные работы. Шахтеры идут на работу. Пенсионер, отдавший
труду под землей всю жизнь, греется у старенькой печурки. Женщины стирают белье. Пейзажи: белесое северное небо, аспидные конусы терриконов, унылые, вытянутые в линию ряды похожих друг на друга, словно близнецы, хижин горняков. Но зритель чувствует: где‑то там, внутри этого, внешне такого спокойного, мира таится огромная взрывчатая сила — она уя? е дала о себе знать в годы сопротивления фашизму и тревожной осенью 1948 года, когда длительная шахтерская забастовка достигла такого накала, что испуганный министр внутренних дел Жюль Мок послал против горняков танковые войска, и она еще не раз заявит о себе.