Из дневника

Когда я принял руководство правительством, у меня была подобная мысль. Я хотел разрешить евреям, проживающим в черте оседлости, приобрести земельные участки площадью от 3 до 5 десятин. Но когда эта моя идея проникла (не без моего содействия) на страницы газет, русские стали бурно возражать и обвинили меня в желании "оевреивать" землю. От плана пришлось отказаться. Да будет вам известно, что я принял правительство, будучи другом евреев. Я очень хорошо знаю евреев, ибо провел среди них свою молодость. Было это в Варшаве, где я жил с пятилетнего до шестнадцатилетнего возраста. Я жил там со своими родителями в довольно скромных условиях в большом доме, в маленькой квартирке. В большом дворе этого дома я играл исключительно с еврейскими детьми. В молодости я дружил с евреями. Следовательно, вы находите во мне известное предрасположение к евреям, и я не хочу отбросить ваш план поселения. Но индивидуального приобретения земли не должно быть. Правительство не возражает против поселения целых общин, целых еврейских городков, а внутри таких городков вы могли бы предоставить отдельным лицам частную собственность. Об этом мы еще поговорим. Есть тут один еврей по фамилии Гинзбург, который иногда обращается ко мне по еврейским делам. Пусть он поговорит со мной об этом".

"Позвольте мне, ваша светлость, предложить вам другое поверенное лицо. Барон Гинзбург уже стар, не очень умен, хотя и весьма уважаем. Я бы предпочел, чтобы вы поговорили с моим поверенным лицом д-р Каценельсоном из Либавы. Он современен, образован и уважаем".

{232} "Охотно. Я приму его, если у нею будет рекомендация от вас".

"Итак, форма поселения будет сельскохозяйственный производственный кооператив?"

"Да", - ответил он.

"Но главное есть и остается посредничество у Султана", - с этими словами я снова направил наш разговор в Сион.

17-го августа, в купе поезда Торн-Познань

Я никогда не забуду вчерашний день, проведенный в Вильне. Это не банкетная фраза.

Я прибыл и этот русско-польский город и полдень и был встречен овациями, а я таковых не люблю. В таких приемах бывают и много наигранного, и много внешнего эффекта.

Но дело приняло более серьезный оборот и стало более опасным, когда полиция, с первой же минуты оказавшая мне исключительное внимание, запретила всякие скопления и даже мою поездку в синагогу.

Через возбужденные еврейские переулки я все же проследовал в управление еврейской общины, где меня ждали представители и толпы делегаций. Приветствия были проникнуты тоном, так тронувшим меня, что только мысли о будущих газетных репортажах удержали меня от слез.

В многочисленных речах ораторы дали моей личности крайне преувеличенную оценку, но эти угнетенные люди были действительно несчастными.

Позднее меня посетили в гостинице разные делегации преподнесшие мне подарки, а перед гостиницей все снова и снова собирались толпы, разгоняемые полицией. Полиция также распорядилась, чтобы я не разъезжал по городу.

Под вечер мы поехали в Верки, местечко, расположенное в часе езды от города, в котором евреям проживать запрещено. Наш друг Бен Яков снял там дачу, а учитывая транспортные условия этого русского {232} провинциального города, это место считалось отдаленным.

Он пригласил сюда около 50 гостей. То было гетто с добрыми геттовскими беседами. Стол был великолепен. Они старались сделать мне как можно больше добра. Среди многочисленных тостов выделялась прекрасная речь хозяина дома, проникнутая истинным древнееврейским благородством. Он сказал: "Все мы тут сегодня счастливы. Но счастливее всех я, ибо принимаю в своем доме этого гостя".

Его превзошли, однако, "непрошенные гости", появившиеся вдруг среди ночи у завешенных окон веранды: бедные парни и девушки из Вильно, проделавшие этот путь (пешком около двух часов), чтобы увидеть меня за столом.

Теперь они стояли на улице, смотрели, как мы кушаем и слушали наши речи. Затем они запели песни на иврите, обеспечивая нас таким образом застольной музыкой. Бен Яков, истинный благородный хозяин, был настолько добрым, что угостил и незванных гостей.

Среди этих молодых людей мне бросился в глаза молодой рабочий в синей блузке. Его грубые решительные черты лица дали мне повод полагать, что он является одним из революционных "бундистов", но он поразил меня здравицей в честь той поры, когда будет властвовать "король Герцль". В тиши темной русской ночи это смешное изречение выделялось с особой силой.

Мы вернулись в город, а в час ночи поехали из гостиницы на вокзал. Город не спал, ожидая моего отъезда. На улицах, по которым нам пришлось проезжать, прохожие, узнав меня, кричали "хедад!" (ура). Такие же возгласы послышались с балконов. Но в районе вокзала, где толпа все больше и больше возрастала, дело к сожалению, дошло до столкновений с брутальной полицией, получившей указание очистить вокзал. Пока моя повозка проезжала, я с ужасом смотрел на этот настоящий русский полицейский маневр. Возгласы "хедад!" и грубые полицейские окрики набрасывавшихся на бегущую толпу; мой кучер во всю мочь стегал кнутом лошадей.