Из дневника. Воспоминания

22/XII 57. Вчера была у Туси, т. е. у С. Я. Она как-то зараз возбуждена и утомлена. Дом у С. Я. сложный, сутолочный, но ей, видно, все же легче переносить эту сутолоку, чем пустыню своей запоздавшей квартиры. Я ей очень советовала раньше поехать куда-нибудь на воздух, отдохнуть, а уж потом устраиваться, но она повторяет: «Я так не могу. Я должна раньше все устроить, а то какой же отдых». Много думает она и о том, как бы наладить быт С. Я., но, кажется, быт этот таков, что даже ее мудрость бессильна.

28/I 58. Тусенька больна. Она уже у себя, на новой квартире. Какое-то, видимо, обострение диабета. Много лежит; с трудом поднимается и ездит к С. Я. читать корректуру. У нее чинят мебель. Ей худо, но об отъезде в санаторий слышать не хочет. «Надо кончить корректуры, надо кончить устраивать свой дом».

7/II 58. У Туси на лице какие-то нарывы. Она боится рожистого воспаления. С. Я. дал машину, Туся надела шубу, закутала голову и пол-лица в шелковый, а сверху в пуховый платок, и я повезла ее к дерматологу. Тот сказал, что все это на почве диабета и должно пройти в 2–3 дня. Я отвезла Тусю домой и просидела у нее вечер. Дома у нее еще развал; тараторит, хотя и дело делает, невыносимо вульгарная Настя; привезли новый шкаф, и, как на зло, не работает лифт.

17/II 58. Тусе немного лучше. Она уже встает и совершает всяческие безумства: ставит книги в шкап и читает корректуры.

4/III 58. У Туси новый нарыв на лице. Она опять лежит. Ей необходимо уехать, но как найти санаторий с отдельной комнатой и лечебным питанием?

15/VII 58. Вечером, измучившись жарой, я поехала к Тусе, посидеть на балконе. Все-таки у нее окраина, воздуху больше.

Тусенька сидела в складном кресле, а я на скамеечке, у ее ног. Глубокий колодец двора – и такое утешение хоть издали, хоть за крышами домов видеть зеленые деревья. Туся сначала была веселая, рассказывала мне, что делается у соседей.

– Вот Шаров пришел на кухню… Он в пижаме… Вот он открывает шкапчик… достал графин… вот разбавляет водой… А чаще он пьет, не разбавляя… Третья рюмка… Теперь он уходит, держась за стену…

Но окончился вечер слезами.

– Вот на тот балкон, – сказала мне Туся, – по утрам выносят кресло, и потом я вижу закутанную маленькую старушку… Я бы тоже устраивала маму на балконе…

Голос дрогнул, и она заплакала – на минуту.

– Если бы вы знали, Лидочка, как ясно я вижу их обоих – маму и Соломона Марковича. Иногда это воспоминание: вспоминаю улыбку, движение руки, волосы. А иногда это уже не воспоминание только, а виденье: я вижу их в самом деле. И тогда я говорю с ними, все им рассказываю.

3/I 59. Сегодня наконец я выбралась в Боткинскую к Тусе.

Мне тяжело было сворачивать за тот же угол, въезжать в те же ворота, видеть прошлогоднее Люшенькино окошко.

Слава богу, Туся в другом, далеком, корпусе. Я долго шла по белому, чистому снегу в самую глубь территории.

В больнице (и в тюрьме) время течет совсем не так, как на воле. И это странным образом чувствуется не только внутри корпусов, но даже пока идешь по двору. «Тут каждая минута протекает тяжелых полных шестьдесят секунд».

Тусю я застала в нехорошем духе, какую-то непохоже на себя тревожную, раздраженную. Один раз у нее даже оборвался голос слезами.

Она увела меня из приемной в большую пустую проходную комнату, где горела елка, и мы остались вдвоем. Туся сказала мне, что ее не только не лечат, но даже почти и не исследуют. Та докторша, ради которой она сюда согласилась лечь, работает в других палатах и по этому случаю не обращает на Тусю никакого внимания, хотя и обещала Самуилу Яковлевичу заняться ею. Туся уверяет, что ей здесь стало гораздо хуже, чем было дома.

– Питание хуже и не спите? – спросила я. – От этого?

– Нет, от больничных безобразий. Я не могу переносить зрелище больничных безобразий. Не относительно меня, а других.

Все за деньги. Дашь три рубля – принесут грелку, дашь три рубля – переменят рубашку или полотенце.

У Туси в палате лежит тяжелобольная, умирающая. За ней нет настоящего ухода, больные сами поят ее, меняют ей грелку, Туся постоянно по ночам бегает в дежурную за врачом или за сестрой, настаивает, чтобы сделали то или другое.

Мимо нас в одну из палат прошли три молодые женщины в белых халатах.

– Смотрите, Туся, все три – хорошенькие, – сказала я.

– Да, их, верно, по этому признаку и подбирают, – сердито ответила Туся. – И никто их не учит, как надо обращаться с больными людьми.

Она рассказала про свою единственную отраду здесь, больную девушку, лет девятнадцати, Нину, которая с удивительной деликатностью, отзывчивостью, нежностью ухаживает за тяжелобольными.

– Без нее я бы тут просто лопнула от злости, – сказала Туся.